Павел Гаврилюк
Златоуст нашего времени:
светлой памяти отца Георгия Чистякова

"Посему умоляю вас: подражайте мне, как я Христу" (1 Кор 4: 16).

Воскресение Христово было для него всепобеждающей реальностью. Крест Христов — ежедневным подвигом, легким бременем, и непрекращающейся радостью. Ему было дано плакать с умирающими, утешать безутешных, обнадеживать безнадежных, взыскивать погибших, возвращать в дом Отчий заблудших, и со всеми людьми радоваться о Христе так, как никому другому на земле. Слово его проповеди коснулось сотен тысяч сердец; тысячи обратились ко Христу благодаря его подвигу, его примеру, его пламенному свидетельству о божественной любви, его жертвенному служению людям.

В Первом Послании к Коринфянам апостол Павел говорит: «хотя у вас тысячи наставников во Христе, но не много отцов; я родил вас во Христе Иисусе благовествованием. Посему умоляю вас: подражайте мне, как я Христу» (1 Кор 4: 15-16). Читая эти слова за границей, я часто вспоминал об отце Георгии. Господь даровал мне немало прекрасных учителей, как в церкви, так и в академических кругах; как в России, так и за ее пределами. Но лишь об отце Георгии я могу сказать, что он «родил [меня] во Христе Иисусе благовествованием». Думаю, что это мое признание могли бы разделить сотни, быть может даже тысячи людей.

На физтехе (Московском Физико-Техническом Институте), где я, будучи студентом второго курса, впервые встретился с отцом Георгием в 1989 году, было немало назаурядных ученых и талантливых лекторов. Однако его лекции по курсу «Христианство: история и культура» сразу привлекли к себе значительную аудиторию, включавшую не только студентов, но и профессоров нашего вуза.

До Чистякова я подобного Чистякову лектора не встречал (в то время он еще не был священнослужителем). С самого начала лекции он совершенно завораживал, буквально околдовывал аудиторию музыкой своих слов. Он говорил на русском языке московской интеллигенции начала прошлого столетия (произнося, например, слово «вариант» как «варьянт»; «берет» как «бэрэт»), то есть на языке, который теперь позабыли. У него было необыкновенно тонкое чувство языка, можно сказать, абсолютный филологический слух, как бывает абсолютный музыкальный слух. Нас, будущих физиков и инженеров, это и удивляло, и одновременно привлекало. Он многим казался пришельцем из другого мира, мира гуманитарных наук, каноны которого столь значительно отличались от законов мира естественно-научного.

Впрочем, главное было не в этом. Дело было совсем не в его блестящем риторическом даре, хотя и этот дар был для него средством выражения истины. Главное было в том, что он распахнул перед нами, вскормленными на наивном материализме и атеизме советского времени, незнакомый мир божественного откровения. Он говорил о мистической реальности божественного присутсвия с такой непосредственностью и убежденностью, с таким дерзновением и духовной смелостью, что даже те из нас, кто были настроены очень скептически и цинично, не могли не заразиться его верой. В его словах была бесконечно подкупающая и обезоруживающая искренность и кристальная ясность—кляризм, который он, полагаю, унаследовал от своего отца, известного математика Петра Георгиевича Чистякова.

Он не говорил, а буквально обжигал нас словами о Христе. Даже те из нас, кто духовно пребывали в летаргическом сне, под влиянием его слов обретали способность услышать апостольский призыв: «всань, спящий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос» (Ефес. 4: 1). Его лекции были нескончаемым sursum corda («горe имеем сердца»). Его слова как на крыльях возносили наши сердца к Богу. В этом смысле, его можно назвать Златоустом нашего времени.

В Оксфорде на факультетах богословия до сих пор сохраняется традиция так называемых lecture-sermons, то есть лекций-проповедей. В пространстве пост-советской академического мира отец Георгий создал свой собственный жанр выступлений, которые были также содержательны, как лекции, и также зажигательны, как проповеди.

Он был незаурядным филологом и историком, обладал феноменальной, почти фотографической памятью и колоссальной эрудицией. Однако те знания, которыми он с нами делился, не были только книжными, они не сводились к компетентному изложению фактов. Все в евангельской вести о спасении он сам пережил очень остро и лично, и потому все, о чем бы он не говорил, несло печать его собственного религиозного опыта. Мистика Фаворского света и Иисусовой молитвы занимала в его жизни особое место. Впрочем, о собственном опыте он говорил мало, сохраняя в этом вопрос сдержанность, присущую восточно-христианской традиции.

В типе его религиозности не было ничего поверхностного, ничего наносного, ничего декадентского, никакого «стилизованного православия» (выражение Николая Бердяева). Думаю, что о типе его религиозности будут еще много писать и спорить, потому что к нему едва ли применимы какие-либо стереотипы. В таком тонком вопросе у всякого автора будет искушение сотворить облик учителя по образу и подобию своего религиозного идеала. (Я был близко знаком с отцом Георгием в 1989-1992 годах, а впоследствии, с возвращением в Киев и последующим переездом в Соединенные Штаты, виделся с ним лишь эпизодически. В связи с этим, мне труднее судить о его духовной эволюции за последние пятнадцать лет его жизни, нежели о годах непосредственно предшествовавших его рукоположению в сан священника в 1992 году).

Евангелие было его жизнью. Евангелие для него было не просто авторитетной книгой, не предметом изучения, а наиболее подлинным содержанием жизни. В центре этой жизни стоял Христос. Христоцентричная жизнь, учил он, всё способна расставить на свои места, излечить всякую болезнь, как в душе отдельного верующего, так и в церкви в целом. Вся его жизнь была подражанием Христу, славословием Христу, благодарственной молитвой Христу, «песнью песней», обращенной ко Христу.

Исследователь литургических текстов, он был совершенно свободен от обрядоверия. Ценитель и тонкий знаток церковно-славянского языка, он был далек от идолопоклонства перед церковными древностями. Впрочем, ему в равной степени был чужд и революционный пафос тех, кто стремились к кардинальным переменам в языке и структуре богослужения.

Он глубоко знал и ценил православную традицию, но слепой и узкий традиционализм—это детище короткой церковной памяти—был ему чужд. Его колоссальная эрудиция позволяла ему мысленно переселяться в мир античности с такой же легкостью, как и в мир средневековой Европы или царской России. Однако его интерес к историческим вопросам никогда не был исключительно антикварным, его всегда глубоко волновал вопрос о том, как знание, а по большей части незнание и манипулирование историей, влияют на формирование мировоззрения современных верущих.

Он знал и любил византийское христианство, особенно различные проявления византийской святости и молитвенной практики, но критиковал различные проявления современного церковного византинизма. Он порицал всякую зависимость церкви от государства.

Он отвергал всяческую духовную диктатуру и тиранию, которая является немалым искушением в среде клириков. Он относился с большой бережностью к духовному росту человека, к уникальности и неповторимости пути каждого человека к Богу. Уважение к человеческой личности означало для него одновременно и уважение к свободе выбора. Этим, возможно, объясняется тот факт, что будучи столь яркой личностью, он все же не создал никакого культа вокруг себя или собственного учения. Он приводил людей не к себе, а ко Христу.

Он был пророком евангельской свободы. Вера во Христа есть начало подлинной свободы. Стать учеником, другом и сыном Христа, значит обрести свободу, которая означает в первую очередь отвержение власти греха. Служение Христу не следует подменять поклонению идолам, пусть даже таким привлекательным как церковная старина, великоросский шовинизм и ксенофобия. Должен оговориться, что свободу он понимал не только отрицательно, но и положительно, как свободу во имя ученичества и служения Христу. Столь высоко ценя свободу, он вместе с тем был наделен исключительной духовной трезвостью. В сфере христианской этики он был целиком верен евангельскому идеалу и не терпел никакой двойственности.

Как верный сын Православной Церкви, он защищал не узконациональный, но сверхнациональный, кафолический и вселенский характер православия. У него всегда было множество друзей среди инославных христиан, особенно среди франкоязычных католиков. Мистическое единство Тела Христова, единство святых, мучеников, и исповедников, было для него столь очевидной данностью, что вопрос о внешней, иерархической реализации этого единства становился второстепенным.

Он был готов разделить с нуждающимися последнее, что имел. Довольствуясь в материльном плане самым необходимым, он никогда не выставлял на показ свой аскетический образ жизни. Одевался он (до принятия сана) по-профессорски старомодно, но всегда с достоинством. В его неустроенности в этом мире было что-то от странника и от юродивого. Помню как после лекций он то и дело терял перчатки и зонтики, которые я с большим азартом любил разыскивать и возвращать ему.

По окончании лекций я провожал его по дороге из аудиторного корпуса на физтехе до станции электрички «Долгопрудная». Я забрасывал его вопросами, а он очень внимательно и терпеливо на них отвечал. Мне тогда часто в голову приходили слова Плотина об его учителе, Аммонии Саккасе: «Вот тот, кого я искал всю жизнь!» Оглядываясь в прошлое, я могу сказать, что эта дорога к электричке стала для меня в духовном плане Эммаусской (Лк. 24: 13-35).

В византийском греческом есть редкое слово harmolype, состоящее из двух корней hara («радость») и lype («печаль»), которое на русский язык обыкновенно переводят как «радостопечалование». Наша печаль о его безвременной кончине, которую трудно выразить словами, все же не заглушит радости о том, что Господь послал в мир человека, одарив его столькими талантами. За свои пятьдесят три года он успел совершить более добра, нежели большинство из нас смертных.

Утром, пробегая мимо Harvard Square в Кембридже (штат Массачусетс, США), я думал о том, что обязан отцу Георгию всем: тем, что оставив свои занятия теоретической физикой, я обратился к изучению богословия; моей научной карьерой, приведшей меня к преподаванию в богословской школе Гарварда; моим служением в Православной Церкви. Даже с моей будущей женой я познакомился на семинаре по латыни у Георгия Петровича. Он был для меня истинным педагогом, «детоводителем ко Христу» (Гал. 3: 24)...

Воскресение Христово было для него всепобеждающей реальностью в этой жизни. Теперь он там, где о воскресении уж более не нужно никаких свидетельств. Да сотворит ему Господь вечную память.

Павел Гаврилюк, доктор богословия
Профессор исторического богословия Гарвардского Университета и Университета св. Фомы Аквинского (Сент Пол, Миннесота, США)
Диакон Американской Православной Церкви