Церковь – двухтысячелетнее собрание в тайне, и
поэтому не удивительно, что большинство снимающих ее не ведают, что творят
(а запрещающие снимать не знают, что запрещают). Между тем, понимание фотографии
как прекрасного исторического свидетельства о Церкви возникло очень давно: 150
лет назад новейшую технологию сам Афон принял из рук одного санкт-петербургского
профессора. И на Святой Горе начал складываться огромный фотоархив. А на нашем
"Северном Афоне" – Валааме в начале XX века
в фотоцехе трудились 18 монахов – ответ на реальный спрос. Встречается такое
понимание и сегодня. Однако, всё это фотография как история.
Преданием Церкви фотография может стать тогда, когда сделается ''иконописью
с натуры''– изображением людей и действий явно
не от мира сего. А сам характер изображения перестанет быть натуралистическим.
И монокль как оптический инструмент с "мистической сверхпроводимостью" окажется
здесь как нельзя более кстати.
Но полноценная работа фотографа в Церкви должна быть обоюдной. Увы! – главному – сосредоточенной молитве человек с аппаратом не мешать не может. И при взаимном непонимании конфликт неизбежен – внутренний подчас хуже внешнего. Поэтому необходимый церковный опыт снимающего в идеале должен встретиться со всесторонней поддержкой общины – приходской или монастырской, не важно. Чтобы стяжать ее нужны немалое время и гласная помощь начальствующего – игумена монастыря или настоятеля храма… Строго говоря, от всех проблем избавляет только общая полнота веры. А пока этого в нас и в помине нет, надо быть всегда готовым смиренно опустить камеру.
Фотограф, однако, должен для себя решить, кто он – хроникер или художник. Дополнительная специфика последнего: полное растворение в таинстве – в парадоксальном сочетании с апостольским дерзновением это таинство изобразить. Дерзновением не только в обновлении сюжетов, но и непременно в поисках форм. Возможно ли такое? Прецедент в смежной области есть.
…Иконопись драгоценна для нас еще и как древнейший опыт изображения мира невидимого. Опыт, в котором на круг отрицательного больше, чем положительного. Я никогда не пойму, почему изображение, призванное через зримый образ соединять нас с Первообразом, попирает законы визуального восприятия. Так, даже на лучших образцах монохромный, тонко прописанный лик едва виден из-за соседства цветастых пёстрых одежд. Не говоря уже о диком «синодальном реализме» или, наоборот – нечитаемой символике с бессмысленной детализацией – такими, что "или-или": или расшифровывай, или молись.
Полупрозрачная, лаконичная и почти монохромная фреска представляется мне несравненно ближе к "оригиналу". И здесь прежде всего стоит взглянуть на Феофана Грека и на его безвестного современника с новгородского Волотова поля. В их гениально-свободной ''живописи будущего'' (после которой вялы и скучны все необъятные монументалисты XX века) фотограф Церкви найдет для себя образцы той самой апостольской дерзости – и в толковании сюжетов и в ярости форм. Как следствие – в глубине откровения.
…Мои студенты и слушатели мастер-классов не единожды доносили до меня слова иных мэтров о том, что фотография полностью исчерпалась (на них, очевидно). Согласиться с этим – всё равно, что согласиться с концом творения. Предметное опровержение: фотография как церковное искусство только начинается. И, полагаю, это самое интересное, что может открыться в ней в будущем. Вопрос "что делать?" не стоит. Для фотографа Церкви пожизненно актуальны две темы: Покаяние и Пасхальная Радость. Обращенные во внешний мир, они должны восприниматься не иначе, как проповедь – лучшее, что на этом свете может сказать художник.
2005 год
 |
 |
 |
|
| |
|||
 |
|
||
|
|
|||
