Константин Семенов
Неутешное горе… или светлая радость?

22 июля 2007 г., в самый длинный день года, на 54-м (или 55-м) году жизни умер Георгий Петрович Чистяков, священник, ученый, писатель, наш родной батюшка, друг, любимый человек…

О кончине о. Георгия мне, плача, сообщила Танечка Скалубович по мобильнику, застав в Ракитках у могилы моей Ленки. Весть для меня не была неожиданностью, но там я всё же не сдержался…

Твердо зная, что с таким букетом недугов, который цвел в теле отца, не живут, я каждый день кафизменно просил Господа о чуде исцеления. Но Господь чудесами не частит, не то мы избалуемся, будем не молить, а требовать, ногами топать…

Помню о. Георгия еще диаконом, уже тогда он вызвал мои интерес и симпатию, а когда его рукоположили, я стал исповедоваться у него. Через скорое время для меня нашлось некое занятие в РДКБ. В больнице мы с о. Георгием перешли на – «ты, Костя», «ты, батюшка». Один раз мне случилось «выкнуть» – его круглые глаза стали еще круглее – что с тобой, Костя?! Откуда это «вы»? Если я скажу, что мы с о. Георгием дружили, то каждый второй, если не чаще, наш прихожанин скажет – Эка, невидаль! Я – тоже! – и это будет правда.

Господи! Как же я люблю этого человека. Тут и самая светлая нежность, и почти благоговение, и радостное удивление – бывают же такие!..

Он из семьи верующей московской интеллигенции – то, что я отношу к цвету нашего народа. Той славяно-тюрко-угрофинно-семит-и т.д. смеси, которая и есть русский народ. Батюшка как-то обмолвился, что на церковно-славянском он заговорил в раннем детстве, одновременно с русским.

Два года я ходил на его лекции – это можно назвать катехизацией, хотя не помню, чтобы такое слово звучало. Меня оторопь брала от его необъятных познаний. Он младше меня на 15 лет. Еще два-три года, и он бы мог быть моим сыном. А я смотрел на него, как мальчик Вася Бородин на дядю Степу.

У меня – восторженный озноб, когда ночью на Пасхальной службе, при чтении начала Евангелия от Иоанна, о Георгий своим звенящим от внутреннего торжества голосом взял на себя латынь, древнегреческий, церковнославянский, итальянский и, кажется, французский…

Членкор, автор нескольких замечательных книг и несчетного количества статей, переводчик. И – ни малейшего намека на важность, напыщенную солидность. Напротив – некое озорное мальчишество, которое нет-нет, проскальзывало в его улыбке, каком-то словце, в походке. Но кто бы видел глаза о. Георгия, когда он разговаривал или исповедовал мам детей, пациентов Больницы…

Еще помню, подошел к нему на исповедь, срочно надо было разгрести кучу жуткой дряни. А он весь какой-то как больной. И глаза больные. –Батюшка, что с тобой? –Костя, утром встречался с главврачом. Он на меня кричал. Он на меня топал ногами как слон. Он говорил, мы позорим больницу своими крохоборными подачками, как будто больница нищая. Это он о наших, ваших пожертвованиях. Ты понимаешь, он на меня топал ногами как слон! А мы на эти деньги купили уникальное оборудование. Про слона батюшка упомянул еще раза два. И у него были раненые круглые глаза. А слушал его, моего родного человека, у меня ярость в горле. Мне бы того главного врача детской республиканской! Уж я бы ему всё внятно втолковал на хорошем портовском или автозаводском языке, который я тогда еще – помнил. А ведь о. Георгий просто не может на нем говорить и, тем более слышать, терпеть. – Батюшка, родной, да (послал бы ты этого…) ты успокойся. Ну что ты (из-за всякого ублюдка) волнуешься. Пожалей ты его (скотину трижды разъэтакую), он несчастный человек. Береги себя… Отец успокоился немного. –Спасибо Костя, наклонил мне голову, вполголоса – слова принятия исповеди. А потом как-то с амвона сказал, что иногда к нему подходят на исповедь, а он сам как бы исповедуется. Видно не со мной одним такое случалось…

Порою на проповедях отца заносило, особенно если он затрагивал политику. Его горячность, его бурная итальянская жестикуляция, его срывающийся на крик голос в ком другом были бы смешны. Но у о. Георгия всё настолько глубинно искренне, он настолько лично переживал всё, происходящее в стране, что даже его неточные оценки, суждения не вызывали протеста…

Одна прихожанка, моя сверстница как-то спросила: – Костя, помнишь, в наши студенческие годы все центральные газеты писали о вундеркинде, который в 14 лет поступил в МГУ? – Да, конечно же помню. – Это был наш о. Георгий…

Я всё гадал, так какое всё-таки у него образование – историческое или филологическое? Оказалось – Филфак МГУ историческое отделение…

Про него говорили, что он свечка, горящая с двух концов. И посередине, всегда добавлял я. Лекции в Физтехе – факультатив по истории религии, регулярные выступления по радио «София», работа в Библиотеке Иностранной литературы, постоянные публикации в «Русской мысли» и «Истины и жизни», несколько книг, переводческая деятельность, служба в нашем храме. Этого хватило бы на долгую жизнь нескольких трудоголиков. О работе в РДКБ я уже упоминал. Когда моё поприще там закончилось, я по инерции походил туда еще, но определенного занятия не нашлось, и я перестал. Невыносимо видеть столько горя, ничего не делая. Конечно, у о. Георгия там дел в избытке. Но от груза человеческого, детского страдания не спасали. Скольких малят он там отпел! Боюсь, не на много меньше, чем крестил…

Отец Георгий и по жизни был человек не так уж крепкий здоровьем. А та история с попыткой передачи Больницы из Минздрава в какое-то НИИ – тогда долой лечение, все силы на выпечку кандидатов и докторов, – его свалила. Он с делегацией мамок дошел до какого-то крупного чиновника, и Больницу отстояли, но батюшка надолго слег в больницу. Здоровье его поехало, вскоре он огруз, стал ходить, по-старчески шаркая, стремительно стареть. Было больно на него смотреть, и как-то я спросил его, правда, что у тебя лейкемия (я слыхал о нем это страшное слово). –Нет, у меня сгущение крови. Ничуть не лучше. Если вязкость жидкости в магистрали больше расчетной, то для сохранения расхода необходимо повышать давление. От этого, случается, трубопроводы лопаются или засоряются, и насос работает на износ. Применительно к человеку – кровеносные сосуды и сердце.

Последние месяцы батюшки – у меня душа изнылась, я измолился весь. Вот он идет, едва передвигая ноги, я подойду, тихонечко поглажу его рукав – батюшка, я тебя люблю. – Я знаю, Костя. А, узнав о его самом последнем заболевании, вдруг понял, он умрет. Но как бы ни было не неожиданным сообщение о смерти отца, оно меня пришибло. Мое рацио говорило, он неизлечим, в храм не вернется. Душа – бунтовала, не желала мириться. Я молил Господа о чуде, но чудо надо заслужить…

…Так что теперь, родные мои, будем плакать и рыдать? А Господь и наше вероучение учат всегда радоваться и за всё благодарить. Смерть любимого человека, любимого священника, друга – всегда горе и потеря, говорит наше мирское. Но у Господа все живы, возражает наша христианская вера.

Так давайте попробуем всё-таки превозмочь боль и скорбь, попытаться найти радость. У батюшки при его опухоли головного мозга, неоперабельной от метастазов, не могло не быть жутких головных болей – или с ума сойти, или пускать слюни в наркотическом растительном забытьи. Теперь у него нет такого жуткого выбора. То, что на Руси всегда говорилось – отмучился.

Мы потеряли учителя, исповедника, друга на земле. Но у нас появился могучий молитвенник на Небе. Приобретение не какое-то, там, «виртуальное», а самое, что ни есть реальное и действенное. Это ли не причина радоваться? Пусть сквозь слезы горя. Это ли не причина благодарить? Пусть, скорбя.

…А вечером 23-го после службы мне пришлось быть жилеткой для одного очень славного молодого человека, который тоже дружил с о. Георгием, мальчишкой тоже ходил на его лекции. У него же отец крестил своих детей. И горе Вячеслава было жилеткой для меня…

24-го в начале литургии мне показали сына о. Георгия. Я подошел. Впрочем, и сказать ничего не получилось. А у него, у Петра Георгиевича, голос и интонации отцовские…

Это всё, что я могу сказать прямо сейчас. Извините, за несобранность и сумбур, возможные неточности. Через полгода я бы, может быть, получилось что-нибудь более внятное. Мир праху твоему, любимый друг и отец…