<<вернуться к содержанию

А. Кремлев

Анализ возможных деструктивных тенденций в психодинамике религиозной группы.
Проблема профилактики зависимости.

Представление о ценности христианского общежития сопровождает нас с первых страниц Писания и едва ли нуждается в обсуждении. О том “как хорошо и как приятно жить братьям вместе!” поет Псалмопевец (Пс 132.1). Рассматривая явление с психологической точки зрения, отдадим себе отчет в том, что наряду с сакральной стороной общежития, существуют и конкретно-психологические или, говоря иным языком, человеческие, механизмы взаимодействия и притяжения. Как все земное, они несут на себе след человеческого несовершенства. Существуя наряду с благодатью, данные факторы могут искажать отношения верующих, порождая непонимание, необоснованные ожидания, обиды. Осознание этих проблем является психологической задачей, и ни в коем случае не претендует на описание всей глубины общинной жизни. Благодать, действующая через духовных братьев и сестер, неизмеримо превосходит масштаб психологической рефлексии, но никак не заменяет анализа возможных трудностей церковного бытия.

* * *

Прежде, чем мы перейдем к анализу конкретного случая, сделаем несколько теоретических замечаний, описав тенденции, сыгравшие свою роль в предыстории и динамике исследуемой проблемы.

Желание быть вместе, необходимость общения и доверительного контакта признается многими авторами в качестве одной из базовых человеческих потребностей. Большинство психологических моделей, описывая условия здорового развития, оперируют такими понятиями как доверие, близость, идентичность. И в более зрелом возрасте стремление разделить свою жизнь с близкими по духу людьми отвечает потребности человека расширять свое бытие. Но, как уже было сказано, такое расширение, наряду с конструктивными формами, может происходить и за счет бытия другого человека. В психологии подобные формы единения описаны как феномены слияния, поглощения, зависимости, охватывающие целый спектр нарушений межличностного взаимодействия. Их общим базисом можно назвать дефицит личной зрелости, если понимать под зрелостью опыт “самостояния” человека, принятия на себя ответственности перед Богом, социумом и самим собой за свою жизнь и то, что происходит вокруг тебя. Недостаток зрелости – совсем не редкость для человека, приходящего в Церковь, особенно для человека молодого, особенно в условиях современной культуры, где и преемственность традиций и контакт поколений оставляют желать лучшего. Отсюда одна из задач пастырской практики – направить динамику роста неофита в верное русло, помочь перерасти запрос на слияние и зависимость, ни в коем случае не делая ставку на эксплуатацию этих факторов – сколь бы простым и соблазнительным ни казался подобный путь. Однако, в реальной общинной жизни феномен “бегства от свободы” имеет, порой, благодатную почву ввиду широкого запроса на поддержку и наставничество, с одной стороны, и острого недостатка людей (духовников, консультантов), способных мудро и бережно способствовать росту ответственной личности. Современные религиозные группы отнюдь не всегда имеют во главе опытного и терпеливого наставника, для которого ценность одной, доверенной Богом, души была бы важнее всех проектов и инициатив. Когда такого отношения нет, для объединения группы задействуются психологические механизмы, и человек, попадающий в общину, может оказаться в среде, где поддержка дается лишь в обмен на принятие определенных правил. При неизбежности таковых в принципе, беда, зачастую, в том, что правила эти могут оказаться “правилами игры” по Берну, то есть с самого начала подразумевают обман и неадекватные ожидания. Чаще всего с обеих сторон.

Следует сказать еще вот о чем. В условиях религиозной свободы в России для многих людей оказалась трудна или недостаточна традиционная приходская форма церковной жизни. В начале 90-х годов в России крещение приобрело размах моды, но многие ли из крестившихся тогда участвуют сейчас в жизни того или иного прихода? По сути лишь единицы нашли себя в иночестве, два процента населения посещают (вроде бы) храмы более-менее регулярно, в целом же дефицит форм церковной жизни, особенно для людей молодых и энергичных налицо. При этом нельзя не признать, что зачастую преградой стали чисто культурные стереотипы, для многих оказалось тяжело преодолеть внешний консерватизм традиционной Церкви. В результате кто-то уходит к католикам или протестантам, кто-то просто верит в Бога, не разделяя свое исповедание с той или иной группой, и с тяжелым чувством читает обложки типа “Православие или смерть” или “Христианства нет без Церкви”.

В то же время, нашлось немало людей, искренне стремящихся к христианской жизни и готовых самостоятельно организовывать ее как независимо от официальной Церкви, так и под ее сенью, когда такие условия предоставлялись. Говоря об искренности их намерений, уже следует сделать “психологическую” оговорку об ограниченности осознания человеком его актуальных мотивов. Так, к примеру, желание жить собственной, “истинно христианской” жизнью отдельно от “приходских структур” и “консерваторов в рясах” уже настораживает явно не христианским сепаратизмом [1] . Оно едва ли может быть принято без определенного пакета вытеснений, рационализаций и иных, более или менее осознанных искажений восприятия реальной ситуации и собственных устремлений. Еще один примечательный факт состоит в том, что у истоков таких начинаний часто стояли и стоят энергичные люди, способные в первую очередь к раскрутке организации, привлечению сторонников и сбору средств.

Что происходило с ними в дальнейшем? Автор практически не знаком с самостийными религиозными группами. По его впечатлению эти, изначально не бывшие на лозе ветви, засохли не распустившись. Иначе сложилась судьба околоцерковных организаций. Используя, когда надо, формальную принадлежность к приходу, такая группа может вести собственную политику, эксплуатируя феномен “двойного гражданства” своих членов. С одной стороны – все ходят в храм на Литургию и причащаются. С другой – группа имеет собственное юридическое лицо (на практике часто не одно), органы демократического управления (что не главное – “у нас же любовь!”), десятину, движимое и недвижимое имущество. Прибавьте активную поддержку спонсоров (чаще иностранных), готовых подкармливать такое “православие с человеческим лицом”, широкое использование, особенно за рубежом, интереса к русской церкви (а то и бланков конкретного прихода), работу с различными благотворительными фондами… Активная деятельность, зачастую немыслимая для приходского священника, связанного многочисленными обязанностями, создает впечатляющий антураж жизни такой общины. Проходят многочисленные встречи, конференции, зарубежные поездки. По праздникам организуются посещения заключенных, раздача подарков, благотворительность. Человек, попавший в такую среду, может искренне ощущать себя живущим полнокровной христианской и, вообще, жизнью. Он больше не одинок. Сегодня у него молитвенная встреча, послезавтра в их клубе концерт духовного рока, а в конце недели лидеры посадят его с братьями и сестрами в автобус и повезут в колонию для несовершеннолетних раздавать гуманитарную помощь и свидетельствовать о вере. Творится общинная молитва, совершаются реальные дела милосердия. Объем проделанной работы и размах общины практически не оставляют места сомнениям. “Посмотри, как обильно благословляет их Господь” – явно или неявно говорит юному адепту все происходящее. По сравнению с “унылостью казенной церкви” общинная жизнь кажется единственно достойной христианина, да и мысли такие нет-нет, а просквозят в очередной “проповедочке”, или индивидуальной беседе лидера с “человечком” (характерная терминология взята из практики конкретной группы).

Писать обо всем этом нелегко. Вспоминается евангельская притча о злаках и плевелах, и неизбежно приходиться признать человеческую немощь разделить одно от другого. Мотивы людей и значения событий переплетены, и едва ли можно положить четкий предел, где кончается формализм благотворительной компании и начинается милосердие – от сердца к сердцу. Скорее всего, рубеж проходит в душе каждого человека. И благословение любой, даже самой проблемной христианской группы в том, что она дает моменты, шансы такого бескорыстного служения. Пусть даже “на полях” очередной акции или программы. К тому же нельзя забывать, что потребность людей быть вместе, общаться, делиться верой не может быть насыщена одной лишь только практикой богослужений. Современная церковная действительность, увы, предусматривает не очень много вариантов для совместного бытия и действия христиан. Юноши и девушки, более чем люди других возрастов, испытывают потребность встречаться, знакомиться, посвящать время общему делу, и не может не быть благословенна практика, дающая им такой замечательный шанс. Но, как и во всяком деле служения, принципиальным оказывается не столько вопрос “что делать?”, сколько вопрос “ради чего?”. Пафос бескорыстного служения не отменяет отчета о своей предельной мотивации. И дело тут не в том, чтобы требовать от людей, недавно пришедших в Церковь, исчерпывающего постижения собственных мотивов, а, тем более, их кристальной чистоты. Понятно, что это было бы утопией, да и притча о блудном сыне дает пример терпимости к резонам, возвращающим нас в отчий дом. Но в практике общинной жизни забывать о своих истинных мотивах опасно, особенно учитывая, что у разных людей и групп они, увы, разные. Похоже, что мы слишком легкомысленно даем ответ “Во имя Господа”. Похоже, что   выдаем желаемое за действительное, порой не задумываясь о том, что право так ответить именно на вопрос о главном мотиве подразумевает крайнюю степень самоотречения, по сути дела святость. Иначе – самоидеализация и самообман с неизбежным разочарованием в финале. Группы, построенные на ложных представлениях о своих мотивах, либо коллапсируют в момент прозрения [2] некоей “критической массы” их членов, либо сохраняют относительную стабильность за счет негласных, но жестких правил игры. По сути, единственной альтернативой явного распада является “маскированный распад [3] ” в форме ротации с вытеснением повзрослевших кадров.

Мы не случайно заговорили о молодежи. Есть еще один важный аспект проблемы, о котором не следует забывать. Как пишет замечательный российский психолог Екатерина Львовна Михайлова, для воспитания в нашей культуре характерна дефицитарность. Проблема, зачастую, не в том, что родители сотворили с детьми, а как раз в том, чего они им недодали [4] . От коллег, работавших за рубежом и имевших возможность сравнить, приходится слышать, что в отличие от Запада, более грешащего нарциссизмом, в России доминирует именно проблематика неоформленности индивидуальных границ, межличностной зависимости [5] . В результате в жизнь входят тысячи людей, востребующих родительскую фигуру и на много лет вперед обеспечивающие “электоратом” группировки, возглавляемые яркими лидерами псевдохаризматического толка. На практике между ними могут возникать симбиотические отношения садомазохистского типа, при которых рядовые члены освобождаются от тревоги о смысле своего земного пути – им сделают, чтобы жить было интересно, более того, — свято. Кого угодно впечатлят и тонны гуманитарной помощи и братские объятия в апофеозе харизматического собрания. О любви говорится открыто, любовь заповедовал Господь, а община заявляется как наиболее естественное место ее проявления. Если при этом упоминается о боли, то как о плате за близость отношений которую приходится выносить в первую очередь лидерам группы. Разыгрывается классический шизофреногенный double bind или “двойное послание”. Явное сообщение звучит примерно так: “мы ученики Христа и любим друг друга, ответь на Его и нашу любовь”, на практике же ценность человека напрямую связана с соответствием программе и целям лидеров, попытка сыграть не по правилам тут же влечет санкции – как правило, в виде манипуляции тем самым потоком любви. При этом обе стороны зачастую рационализируют свои мотивы как служение и любовь, на деле же одни не готовы признать влечение к контролю и власти, другим страшно сознаться в страхе одиночества или зависимости от родительских фигур. К этим фигурам рядовой член общины может тянуться вполне психоаналитически, порой бунтовать против них, но, даже разрывая отношения, сохраняет подспудную связь, часто в форме внутреннего спора. Потребность в опекающей силе и объекте доверия в момент разрыва не только остается непроработанной (никто и не пытался ее прорабатывать), но травмируется вновь. Это остается долго незаживающей раной и требует специальной терапии уже в процессе реабилитации после ухода из группы. Уход же обычно совершается, когда молодые люди начинают задавать неудобные вопросы о жизни общины и пытаться как-то на нее влиять. Тут происходит примерно то, о чем Марк Твен писал, что “человека принимают в лоно церкви за то, что он верит, а изгоняют за то, что он знает”. Но кто объяснит неофиту, что речь идет не о Церкви, а об интересах отдельной группировки? Человек вдруг обнаруживает, что взрослый – в своем понимании, а не в лидерском (хотя бы и озвученном от имени общины) он там не нужен. А несогласным приходится уйти – более или менее добровольно. Либо отказаться от дальнейшей личностной эволюции, консервируя себя в состоянии “пригодности к общинной жизни”. Само собой, подобные неконструктивные схемы не описывают характер общины в принципе. Существует немало вполне самостоятельных людей, дружащих с такой общиной или считающихся ее членами, но не имеющих интересов или мнений, интерферирующих с лидерскими.

Драма же извергнутого адепта обостряется тем, что явным залогом его отношений с группой было действительно самое святое – предельное упование человека. Юноша, разочаровавшийся в хиппи или скинхедах, может еще прийти к Богу. Человек же, выдавленный из харизматической общины с намеком на непригодность к общинной (то есть “истинно христианской”) жизни, по определению испытывает кризис идентичности [6] , ибо после Бога идти уже не к кому. Другая составляющая кризиса – тот самый “контракт любви”, несостоявшийся в детстве, вновь обещанный при входе в общину и так же безнадежно нарушенный. Конечно же, речь идет о некоем гипотетическом предельном  случае, когда боль обостряется психологической проблематикой – тем самым дефицитом “самостояния” личности, дополнительно отягощенным лидерским симбиозом. Ведь исходная тенденция к слиянию, часто присутствующая у членов общины, в общинной жизни может не только не преодолеваться, но наоборот невольно культивироваться как главный источник ее единства.

В этом положении помощь могла бы прийти в виде откровенного, пусть и непростого разбора ситуации, предполагающего честный и доброжелательный разговор о причинах случившегося. Беда в том, что очень нелегко бывает удержать верный тон, пройти “царским путем” между умолчанием и осуждением. На практике, по тем или иным причинам и священники, и миряне не всегда бывают готовы помочь человеку осмыслить происшедшее, и это делает положение отвергнутого еще более иррациональным. Уход от открытого разговора опасен тем, что способен породить все негативные последствия вытеснения. Проблема, о которой нельзя говорить, остается на уровне симптома, недоступного для конструктивного разрешения. Кризисное состояние могло бы стать точкой роста, импульсом к работе над собой и обретению зрелости, но без грамотной поддержки к этому способны лишь единицы. На практике, желая восстановить распавшуюся картину мира и будучи неспособен вытеснить все происшедшее, человек может разочароваться в людях, уходя во внутреннюю оппозицию, либо перейти в более традиционный приход. Там ему, как правило, просто и доходчиво объясняют, кто такие были эта община и этот настоятель, то есть дают симптому вербальное представление, хотя и далеко не адекватное. Тот, кого не устроит такой путь реинтеграции, свободен идти во тьму внешнюю.

Наиболее благополучную группу из числа переживших неудачный опыт общины образуют, по-видимому, те, кто все же смог остаться в приходе. Боль этих людей проявляется в виде тех или иных форм негативизма по отношению ко всему, что ассоциируется с травмировавшей их практикой. В их числе можно назвать: нетерпимость к общинным обрядовым формам (совместному пению, свободной молитве в кругу и прочим новым ритуалам, характерным для таких общин). Также встречается компенсаторный уклон в сторону более консервативных православных групп и воззрений. Поскольку общинная практика часто подразумевала “более открытые” формы христианской жизни, отличительно характеризующиеся внешней свободой, то несостоявшаяся идентификация с “православием любви” вынужденно оборачивается сменой ее на формы, представляющиеся более традиционными. Состояние внутренней оппозиции, порожденное разрывом, может обретать внешнее догматическое оформление во всем, что, так или иначе, видится противостоящим прежнему неудачному опыту. В этом случае симптомом посттравматического кризиса идентичности становится сужение спектра представлений о допустимых формах и правилах христианской жизни.

Слова сочувствия, конечно же, заслуживают и лидеры. Будет неправильно видеть причину их действий в явной корысти, хотя и финансовое бескорыстие само по себе не должно никого однозначно очаровать. Вступая в отношения зависимости “сверху”, эти люди сами становятся жертвами своего предприятия. Их жизнь тоже отнюдь не легка и не часто дарит им мир и покой. Многим наверняка захочется назвать ее подвижнической. Постоянные хлопоты, fund raising, индивидуальная работа с действительно непростыми людьми редко дают время расслабиться. Но, характерно, что, каковы бы ни были трудности, есть одна вещь, которая для руководителей такой общины страшнее всего – это утрата финансовой самостоятельности. Создается впечатление, что для таких лидеров легче найти себе альтернативный епископат, нежели допустить самую мысль о возможности подчинения структуре собственной поместной Церкви. Объяснением часто принято считать опасность зависимости от данной иерархии (“все отберут, а нас разгонят”), но и к другой иерархии, любимой издалека, такая группа отнюдь не стремится. При всем при том бизнес их, как правило, не финансовый, хотя зачастую семейный. И расходным материалом в нем являются все те же юноши и девушки с горящими глазами, которые тоже, конечно, несут свою половину вины за возникающую зависимость. О многом могут сказать слова, приписываемые руководителю одной из общин. Едва ли эти фразы были произнесены буквально, но сам факт их “хождения в народе” красноречив. Первая мысль звучит так, “если община распадется, я этого не переживу”, вторая “если община выйдет из-под контроля, мы ее распустим и наберем другую”. Что касается второго утверждения, оно подтверждается ежегодной практикой ротации кадров. Но и первое не лишено основания: манипулирующий так же несвободен, как и жертва, он тоже укоренен не в Боге, а во власти над другим человеком, и узы эти носят сугубо дефицитарный характер. Характерно, что лидеры таких общин зачастую становятся еще и “психотерапевтами” своих подопечных, с готовностью берясь за их душевные и духовные проблемы (и, бывает не смущаясь, обнародуют эти факты).

Еще одна черта лидерского сознания – его неизбежная фрагментарность. Чтобы жить так, человек должен быть искренне уверен, что совершаемое им угодно Богу, ну хотя бы процентов на 90. И, как правило, это удается – в смысле уверенности, конечно. Анализ вербального поведения при этом вроде бы свидетельствует об уповании на Бога и молитву, однако при рассмотрении конкретных поступков обнаруживается как соблазн сохранения влияния, так и тенденция к самопрезентации, в частности перед спонсорами. Невольно превращая то, что должно было бы быть верой, в некий брэнд, такой человек вынужден мимикрировать под представителя церкви, демонстрировать численность и эффективность своей группы, всячески оберегать собственный статус. Неискренность порождает внутренний диссонанс, внешне зачастую выражающийся в характерной иронии и самоиронии – в том числе и в вопросах веры. Кажется, что человек словно бы оправдывается, искусственно снижая догматический накал проповеди соответственно конкретике собственных поступков. Целью всего этого едва ли может быть любовь. Но нет и оснований утверждать, что целью является общинная жизнь вне зависимости от практики лидерства. Создается впечатление, что “уравнение ценностей” общины может быть записано примерно так: а) Цель общины равна цели христианской жизни, б) Цели лидеров равны целям общины, в) Цели общины превыше целей отдельных ее членов (последнее не столь явно). На психологическом языке это можно было бы назвать “уравнением рационализации”. Вообще, ситуация, сконструированная так, подразумевает определенный букет когнитивных искажений – с обеих сторон. В частности, утрата критики может, при определенных обстоятельствах, достигать уровня вполне мессианских притязаний. Как пример, можно привести фрагмент из документа одной такой общины, адресованного православному приходу: “Хорошо это или не вполне, но Приход является единой общиной только отчасти... И в этом плане община … могла бы в принципе помочь приходу в становлении прихода как целого в общину, но это был бы трудный процесс, в котором необходима была бы открытость прихода к общинному опыту в принципе и к опыту нашей небольшой общины”. Комментарии тут едва ли нужны.

Констатируя тенденцию к подмене мотивов, хотелось бы в то же время подчеркнуть: нет оснований видеть за всем этим некий изначально корыстный умысел. Опять же, “хотели как лучше” – но по своему, по человечески. Будучи детьми своего времени, мы зачастую не готовы ни думать о христианской общине иначе, как в терминах боевитости комсомольской организации, ни передоверить эту думу кому-то иному – главный вопрос, он, как известно, о власти. Однако человеческое сочувствие едва ли должно исключать разговор о проблемах — лишь бы остаться нам бережными друг к другу.

* * *

Хочется еще раз подчеркнуть, речь в данной работе идет не о типичной ситуации, не о массовом явлении, а лишь о перспективе неких тенденций, потенциально способных внести ноту разлада в жизнь религиозной группы. Эксперимент всегда несет в себе риск, но немало хорошего может состояться в любом христианском служении, несмотря на все наши ошибки, заблуждения и несовершенство отдельных людей. Задача скорее в том, чтобы помочь предупредить возможные проблемы и поддержать того, кто невольно мог быть ими затронут. Говоря иначе, помочь такому человеку воссоздать образ мира, отделить зерна от плевел на своем собственном христианском пути. Какую конструктивную роль может сыграть в таких условиях христианский психолог? Как показывает опыт, в нашей церковной культуре почти отсутствует запрос на консультирование по вопросам психологических аспектов духовной практики. Там, где проблема хоть отчасти предполагает духовное измерение, люди инстинктивно тянутся к священнику, даже если “психологическое измерение” доминирует. И дело тут, похоже, не в недостатке психологической культуры общества (ее, конечно же, мало), сколько в том, что психолог в храме не может, по моему глубокому убеждению, быть только психологом. Одного профессионализма тут безнадежно мало. Там, где разговор затрагивает проблемы выбора, смысла и жизненных ценностей, нельзя быть только консультантом – инструктором, гораздо важнее быть человеком, стремящимся решить эти духовные проблемы прежде всего в собственной жизни – и уже потом браться помогать окружающим с их соринками.

Есть еще одно соображение, почему это важно. По наблюдениям автора, люди, пережившие кризис жизни в христианской группе, бывают порой травмированы гораздо больше, нежели сами готовы себе в этом признаться. Ощущение, что тебя обманули и оставили, дополняется вытесненным (как правило) чувством досады от собственной зависимости, сделавшей это возможным. Такая гремучая смесь часто порождает гиперкомпенсаторную реакцию негативизма, несовместимую с христианской жизнью. Говоря образным языком, источник оказался не чист. Общинная практика, бездумно эксплуатирующая трансферентные механизмы, серьезно осложняет последующую задачу терапевта. “Засветись” он, хотя бы отчасти, в роли авторитетной (или просто наставляющей) фигуры – и все неоплаченные счета к несостоятельности родных, а теперь еще и христианских родителей, будут ему тут же предъявлены. В этой ситуации принципиально значима личная позиция самого психолога и масштаб его собственной человечности. Как показывает практика, иногда важнее всего просто жить и исполнять свои обязанности, просто стоять на своем, сохраняя доброжелательность, критичность и независимость суждений [7] . Психолог не священник и не стремится к духовному руководству, но и сказать, что поле его усилий ограничено только профессиональным подходом, тоже нельзя. Психология в Церкви не может быть только психологией.

Впрочем, это уже тема следующего раздела.