Анна Ильинична Шмаина-Великанова «Верность Христу»

Анна Ильинична Шмаина-Великанова

 

Верность Христу

 

Мы с вами имели в виду поговорить о верности христиан в невыносимой ситуации, создаваемой тоталитарным гнетом. Это определяет выбор тех фигур, о которых пойдет речь. Хотелось бы думать о христианах и Востока и Запада, потому что разные формы приобретает одно и то же социальное зло, одно и то же желание отнять у человека душу и заменить служение Богу служением государству.

Разные формы оно принимает, и поэтому для нас может быть важен опыт как наших новомучеников и исповедников, так и тех, кто отдал свою жизнь за Христа во время нацизма. Поэтому я выбрала таких любимых героев, о которых уже не раз приходилось говорить, а именно: Дитриха Бонхеффера – лютеранского пастора, который символически представительствует за протестантизм, будучи при этом пастором непризнанной в то время Исповедающей Церкви; Симону Вейль, которая символически может представительствовать за католический мир, не будучи даже крещеной в католичестве, т.е. это люди настолько крайние, что они находятся на самой границе своих признанных конфессий; и мать Марию (Скобцову), преподобномученицу Марию, которая уже прославлена в лике святых, но не внесена в наш календарь. Она, как мне кажется, может представительствовать за все православие в Европе, на Западе.

Что касается России, то я подумала, что тоже такие крайние, не до конца признанные, но одновременно представительствующие за всё русское православие, может быть, образы – это образы отца Михаила Шика и Наталии Дмитриевны Шаховской-Шик, тем более, что прихожанкой нашего храма много лет была Елизавета Михайловна Шик, к которой мы прикоснулись и видели, и общались, имели счастье общаться со святой дочерью святых. Это очень редкий случай – потомственная святость.

Я помню, мы как-то были вместе с моей близкой подругой, коллегой, замечательным антиковедом Ниной Владимировной Брагинской на конференции, которую устраивал союз Преображенских братств, и там выступали Елизавета Михайловна и отец Павел Адельгейм. И вот, Нина Владимировна, послушав одного и другого, сказала: "Удивительно, мы с Вами в один день видели двух живых святых!" Это было так очевидно, так странно, что среди прекрасных людей, собравшихся здесь, эти люди были одновременно вместе с нами, были частью нас, но не были похожи на меня, например, как леопард не похож на червяка, т.е. одновременно ощущалась эта общность и дистанция огромная. И мне кажется, что по этой причине о. Михаил и Наталья Дмитриевна, которые очевидным образом святые, хотя не внесены в календарь, могут предстательствовать, быть образом всех новомучеников.

И ещё я подумала об общине отца Сергия Савельева. Вы, наверно, все знаете книгу "Далёкий путь" и сопровождающие её многие материалы. Отец Сергий был исповедник, он выжил, умер в 70-е годы, некоторые из нас имели счастье видеть его, быть на службе. Так что это протягивает какую-то ниточку к нашим временам, как и присутствие Елизаветы Михайловны в нашем храме протягивало эту нить.

И мне кажется, когда называешь этих людей, когда думаешь о том, что их прежде всего характеризует, помимо того, что вынесено в заглавие – абсолютная верность Христу, преданность, любовь ко Христу, в конце концов – это ещё слово “община”. Все эти люди создали или пытались создать, или погибли на этих путях физически – христианскую общину.

И соответственно это ставит перед нами три вопроса: что такое верность Христу? можно ли быть верным Христу в одиночку? и что такое христианская община?

Я, разумеется, не могу дать ответы на эти вопросы, я говорю только о том, какие это ставит перед нами вопросы, и соответственно, неизбежно возникает ещё один вопрос: каким образом оказывается, что созидание христианской жизни абсолютно противоположно социальной жизни в тоталитарном обществе, почему все эти истории – это истории-трагедии.

Наверно я в этом условном хронологическом порядке и пойду. Условном, потому что первые трое вообще почти ровесники и почти одновременно погибли, да и Шики, собственно, так же, поэтому этот порядок действительно совершенно условный, можно сказать, от того, что от нас дальше к тому, что к нам ближе, практически ближе.

Дитрих Бонхеффер принадлежал к как бы символически лучшему, что когда-либо было в Германии. Он был связан узами родства, в одном случае прямого почти, с Лютером, Бахом и Гёте. Редко можно представить себе, что человек вот так всех троих в себе соединил. В последнем письме в тюрьму мама его пишет: "Я хочу передать тебе гётевскую шкатулку" – главную святыню семьи, которой прямо пользовался Гёте, которая стояла у него на столе. Он был сыном знаменитого ученого и врача-психиатра, одним из восьми детей, и, судя по тому, что его сестра-близнец прожила почти сто лет (94), если бы его не убили, он тоже много успел бы (да и так он успел немало). Он был не русский человек, он был человек организованный, за свои сорок лет он написал множество систематических трудов; он создал семинарию для подготовки (подпольной) пасторов Исповедающей Церкви; создал общину, которая пережила войну, хоть и потеряла многих; сыграл некоторую важную роль (не насильственную) в заговоре против Гитлера; переводил через швейцарскую границу евреев; получил замечательное образование не только в Германии, но и в Англии, и сыграл очень важную роль в экуменическом движении, и, наконец, он привез в Европу спиричуэлс, и сделал культурным достоянием то, что сейчас не нужно никому объяснять, что Армстронг очень хорошо поет, а тогда в 1939 году это никого не интересовало, просто невозможно было… Вот такой он был богато, разносторонне одаренный, активный, творческий, работящий человек.

Однако, то его наследие, о котором мне хочется сказать несколько слов – это позднее наследие, оно сведено в книгу «Сопротивление и покорность», она выходила много раз в России, и переведена на все языки мира. Помимо тех особенностей Бонхеффера, о которых я уже сказала, у него ещё была та особенность, что у него был друг.

Люди по этой причине очень сильно различаются. Например, если мы возьмём двух таких отдаленных от нас по времени людей, как пророк Малахия и пророк Иеремия, то можем сказать, что про пророка Малахию мы совершенно не знаем – был ли он на свете, или это псевдоним, при том, что он жил гораздо позже пророка Иеремии, во всяком случае книга его возникла гораздо позже. А про пророка Иеремию мы всё знаем: знаем, что он любил писать на толстом пергаменте, что он очень расстраивался, когда с ним так безобразно поступали, и хотел вообще не пророчествовать, а потом все-таки не смог удержаться; знаем, какие отвратительные отношения у него были с властями, как его били… Откуда мы знаем столько подробностей? У него был друг – пророк и писец Варух, которому всё про него было важно. И поэтому он нам как бы знаком, вряд ли про какого-то другого человека, жившего в шестом веке, мы столько знаем. Вот, что такое друг!

У Бонхеффера тоже был друг (и зять) – Эберхард Бетге (тоже пастор Исповедающей Церкви и оставался им всю жизнь), он прожил 90 лет и написал много книг, главная из которых – громадная потрясающая биография Бонхеффера. Он издал все его книги и, в частности, он составил эту книжку, которая стала настольной книгой многих поколений христиан. Она составлена главным образом из писем, которые Бонхеффер писал этому самому Эберхарду Бетге, хотя и не только ему. В 1944 году, когда Бонхеффера арестовали (до неудачного покушения на Гитлера), первое время он мог в тюрьме работать и жил неплохо в тюремных условиях, а после покушения на Гитлера он был обречён. Все его покровители: замечательные немецкие военачальники и выдающиеся государственные деятели были арестованы и погибли, и он тоже был обречён, и все эти письма написаны человеком, знающим, если не день и не час, то вплоть до месяца о своей предстоящей казни. И действительно, в Светлый Понедельник католической Пасхи 1945-го года он был казнён в концлагере Флоссенбург, причем обстоятельства его казни говорят о том абсурде, к которому приходит тоталитарное государство: к месту казни, чтобы огласить приговор судья добирался на велосипеде – бензина уже не было, машины не ходили, и вместо того, чтобы спасать свою жизнь, он ехал, чтобы убить человека.

В этих немногих письмах, представляющих программу некоторого незаписанного, будущего, воплотившегося больше всего в его личности богословия, он определяет положение церкви в социальном мире. Вспомним очень простые слова: "Церковь только тогда может быть церковью, когда это церковь для других. Чтобы положить начало, она должна всю свою собственность раздать нуждающимся". Это начало.

Для нас эти слова не звучат, может быть, так революционно, как они звучат для лютеран. В Германии церковь не отделена от государства, и собственность её – это государственная собственность, а священники получают зарплату от государства. Поэтому, говоря, что она должна от всего этого отказаться, Бонхеффер предлагает ей не выйти из социальности, но строить совершенно другую братскую социальность, противопоставленную той, которой жила немецкая церковь.

Немецкая церковь возникла на ранних этапах национал-социалистического государства как компромисс. С одной стороны, было достаточно очевидно, что внутренняя идеология национал-социализма противоположна любой форме христианства, не может с ним сочетаться по нескольким причинам, из которых можно назвать только одну – Иисус Христос был еврей. Но на первых порах делались разнообразные попытки соединения того и другого. В частности, возникла в 1933 году немецкая церковь, которая ставила своей задачей очистить христианство от наследия иудаизма, в т.ч. от Ветхого Завета полностью, и поставить служение государству вместо служения Христу. В ответ на возникновение немецкой церкви, собравшись в Бармене, несколько богословов (лютеран в основном, но не только, кальвинисты тоже там были), провозгласили Барменскую декларацию, которую написал Карл Барт – величайший протестантский богослов ХХ века. Она начиналась такими словами: "Иисус Христос, как Он засвидетельствован нам в Священном Писании, есть Единое Слово Бога, которое мы должны слушать, которому мы должны доверять и покоряться в жизни и смерти. Мы отвергаем ложное учение о том, что церковь якобы может и должна признавать в качестве источника своего провозвестия помимо этого единого Слова Бога и рядом с Ним ещё и другие события и силы, образы и истины, как откровение Бога". Да, эти слова положили начало разделению, но они и спасли церковь. Вспоминая это, Бонхеффер писал спустя 10 лет в 1944 году, думая об истории Исповедующей Церкви: "Знала ли история людей, которые не имели в жизни почвы под ногами, которым все доступные альтернативы современности представлялись равно невыносимыми, чуждыми жизни, бессмысленными, которые искали источник силы по ту сторону всех соблазнов текущего момента, всецело погружаясь в прошлое и будущее, и которые с таким спокойствием и уверенностью могли ожидать осуществления их дел, как мы?" Без всего. И он задаётся вопросом: "Кто устоит? Грандиозный маскарад зла смешал все этические понятия. Зло является под видом благодеяния, исторической необходимости, социальной справедливости, вконец запутывая тех, кто исходит из унаследованного комплекса этических понятий. Для христианина же, опирающегося на Библию, это подтверждает бесконечное коварство зла". Вот так он описывает эту ситуацию. Ничто не устоит. Разум оказывается обманут глупостью, "человек, единственной опорой которого является совесть, не в состоянии понять, что злая совесть может быть полезнее и сильнее, чем совесть обманутая" (да, совесть тоже можно обмануть). Долг. Но долг требует исполнения приказа, а приказ, как мы знаем, преступен. Свобода “позволяет человеку дать согласие на злое, чтоб предупредить худшее, и человек, следующий свободе, оказывается не в состоянии понять, что худшее, чего он хочет избежать, может быть и лучшим. Избегая публичных столкновений, человек обретает убежище в приватной порядочности, но он вынужден замолчать и закрыть глаза на несправедливость, творящуюся вокруг него. Он не совершает ответственных поступков, и репутация его остаётся незапятнанной, но дается это ценой самообмана. Что бы он ни делал, ему не будет покоя при мысли о том, чего он не сделал. Он либо погибнет от этого беспокойства, либо сделается лицемернее всякого фарисея."

Итак, оказывается, что человек не может полагаться ни на разум, ни на совесть, ни на свободу, ни на долг, ни на порядочность. У него вообще ничего нет. И это в самом деле так. Тоталитарное государство тем и отличается от обыкновенного деспотического, типа абсолютной монархии, что оно забирает у человека все это. Нет больше ни долга, ни совести. Что же остаётся? Христос. Верность Христу, верность церкви для других.

Мне кажется, что это определение, данное Бонхеффером, необычайно важно потому, что церковь состоит из людей и живёт в мире людей, а всякая человеческая институция начинает очень быстро, после первого же успеха работать на себя. Она перерождается. Школа затевается для учеников, но учителям надо платить зарплату, а также завтраки, медпункт...и очень скоро оказывается, что смысл существования школы сам в этой школе. Театр для зрителей, но это такая сложная машина! В нее вкладывается столько труда, столько таланта, и актеры настоящие – штучный товар... И вот театр начинает жить для себя. Казалось бы, с церковью это не может произойти, ибо она есть двое или трое собравшихся во имя Мое, она есть тело Христово, но это происходит. Мне приходилось уже приводить пример, убийственный для меня, с книгой о бараке священников в Дахау... Там был епископ, было несколько благочинных, монсеньоров было много, священников – они все пережили войну. А ещё был там в Дахау отец Жан Далиго, который отказался идти в этот барак, он поселился с евреями, и он погиб ужасной мучительной смертью, а сейчас прославлен. Из них никто не прославлен, хоть они не делали ничего плохого, более того, поскольку нацизм был специфической формой законности, то никто из них не попал туда случайно, это были священники-антифашисты, но смысл церкви они видели в том, чтобы как можно лучше жили священники, чтобы сохранился клир, и он сохранился, но Церковь на самом деле спас отец Жан Далиго. И вот об этом и говорит, как мне представляется, Бонхеффер.

Еще он говорит о положении Бога в этой ситуации, говорит о том, что Бог творит в нас не какой-то особый тип человека, даже не святого, Он творит в нас человека вообще, потому что смысл мироздания – это Бог, который страдает, и люди приходят к Богу, когда Он страдает, сказано в стихах Бонхеффера.

В бессилии Бога в Гефсимании коренится тайна возможности сопротивления, потому что слабее Его нет на земле, когда Он на кресте добровольно перестает ощущать Божественное присутствие и говорит: "Вскую Ты оставил Меня?", ни один человек не был так слаб и беспомощен. И в присоединении к этой беспомощности возникает возможность победы над злом.

 

Симона Вейль никогда, я думаю, о Бонхеффере не слышала. Что он не слышал о ней, в этом не может быть никаких сомнений – никто тогда о ней не слышал. Однако созвучность её и его мыслей в некоторых отношениях удивительна. О церкви в ее социальном аспекте она говорит одну душераздирающую фразу: "Церковь как социальный институт внушает мне страх". И при этом она говорит, что ее сердце перенесено навсегда, что она находится на пороге Церкви, но сердце её перенесено к Дарам на алтарь. В этом состоянии молитвенного сосредоточения на Теле Христовом она и прожила свои последние годы.

О ней, как о человеке можно много говорить. Она прожила очень короткую жизнь – 33 года, была философом, сначала очень левым философом, более левым, чем ортодоксальные марксисты – анархистом, но постепенно стала христианским мистиком. Она стремилась тоже сопротивляться нацизму, даже хотела с оружием в руках это делать, но её здоровье категорически это не позволяло, и она стала сотрудничать со «Сражающейся Францией», на радио, при этом работая по лагерной норме и питаясь по лагерной норме, и очень быстро умерла от истощения. В отношении ее удивительное единство наблюдалось у правых и левых сил. И Троцкий, и де Голль оба охарактеризовали её: она – сумасшедшая. Однако, люди, которые работали с ней на заводе (а она добровольно пошла работать на завод), так совсем не думали. Один рабочий, которого спрашивали после войны – что она за человек, сказал: "Если бы все были как она, то не нужно было бы никакого коммунизма, потому что не было бы несчастных людей".

Есть предание, которое усиленно пропагандирует о. Симеон Дурасов, что она крестилась в православие. Никаких достоверных сведений об этом нет, но действительно, священник, который посетил её в последние дни жизни, был отец Лев Жилле, и он об этом рассказывал – это факт. Но он не рассказывал о содержании их беседы и не сказал, что он её крестил или причащал – этого он не говорил, поэтому это остаётся вопросом, но для меня в некотором смысле в облике духовном и Бонхеффера, и Симоны Вейль проступают отчётливые черты православия, а именно: глубокое понимание связи мифа и мистики, мифа и креста. Не знаю других таких, не говоря уже о программе демифологизации, поднятой Бультманом, против которой Бонхеффер возражает так горячо, но и католическая мистика, которую пыталась изучать Симона Вейль, не была так прямо связана с волшебными сказками, как, на мой взгляд, православная культура. Поэтому, я думаю, они нам так близки.

Что говорит Симона Вейль, продолжая мысль Бонхеффера не только о церкви, которая должна жить не для себя, Симона Вейль говорит так: "Человек, поднявший меч, погибнет от меча, а не поднявший меч или выронивший его из рук, погибнет на кресте". Вот вам славная альтернатива. Другого выхода нет. «Чтобы быть верным Христу, человек должен следовать по пути мёртвого обтесанного дерева, на котором висит труп».

Говорит она и более чудовищную вещь. Она говорит: "Сверхъестественное, божественное для меня – это Гефсимания, кровавый пот, крест, Его опыт богооставленности, а вовсе не Воскресение. Воскресни Гитлер 500 раз, я не сочту его Богом". Это нужно несколько перепрыгнуть через себя, чтобы такое подумать. Однако это не на пустом месте сказано.

Дело в том, что Симона Вейль предлагает единственный, на мой взгляд ответ на вопрос о том, куда девается зло. И поэтому для неё абсолютная богооставленность – это центр, крест – это смысл всего. Итак, куда же зло девается? Она предлагает образ трансмутации. Несопротивляющееся страдание, невинное страдание, человек не то, что не желающий, может он очень хотел бы, но неспособный дать сдачи, прежде всего ребенок, конечно, истязаемый ребенок, превращает зло в страдание. Она даёт такой образ: "Представьте, что кровь пролилась на снег, крови больше нет. Снег порозовел, но крови нет". Так страдание, невинное страдание поглощает зло, и освобождается благодать, Бог может действовать.

Мне представляется, что понимание этого закона, я бы сказала, экспериментальной мистики Христа и креста (как бывает экспериментальная физика), объединяет их всех – всех тех, кто отдает жизнь за Христа, кто сохраняет Ему верность в этой ситуации. Не потому, что давать сдачи нехорошо, а потому, что это не получится. Они сильнее, в этом нет сомнения, нельзя отойти в сторону и посмотреть. Они гораздо сильнее. Но у них нет возможности вызвать ответ благодати Божьей. В ответ на невинное страдание Бог проходит толщу мироздания и спускается к нам. Это история воплощения, и это происходит на каждой литургии, где Приносящий и Приносимый.

Время, когда это становится очевидным, мать Мария называет христианским.

Ввиду небольшого количества времени у нас на всех этих людей замечательных, я биографию матери Марии полностью опущу, полагая её всем известной. Христианство матери Марии – это огонь. Она говорит о раскалённом добела лике христианства.

“Лик будет огненным, и христианское делание – белым, напряжение будет испепеляющим, а стяжаемая благодать – окрыляющей”. В этой ситуации, в которой мы с вами, мои дорогие, думали не оказаться, но оказались, и никто и никогда не оказывается в ней по своей воле, – в ней христианство имеет шанс. “Всякому, кто не слеп, очевидна гибельность нашего времени, – пишет мать Мария. – Всякий, кто не глух, слышит раскаты землетрясения. Парадокс заключается в том, что наша безбожная эпоха оказывается временем по преимуществу христианским, как бы временем, призванным раскрыть и утвердить христианскую тайну в мире”.

"Еще недавно трёхмерное пространство казалось ненарушимым, законы природы преграждали пути к чудесам, процесс эволюции медленно катил свой воз в гору к общедоступному счастью. Но вот в наших домах закачались и упали стены, и за ними оказались не привычные улицы городов, а необъятный пустырь, по которому разгуливают все ветры вселенной, жизнь оказалась короткой, непрочной и недорого стоящей. Границы государств покоробились и сместились, законы рухнули, на человеческую душу нахлынул первобытный хаос, вместо крепкой нормальной самоуверенной жизни в нашу судьбу ворвалась смерть". И что она нам в этой ситуации предлагает? "Наше время действительно христианствует в самой своей страдающей сущности, оно в наших сердцах разрушает все прочное, устоявшееся, освященное веками, нам дорогое, оно помогает нам действительно и до конца принять обет нестяжания, искать не образа жизни, а безобразия, юродского безобразия, искать не монастырских стен, а полного отсутствия самой тонкой перегородки, отделяющей сердце от мира, нам даётся сейчас крест – огонь христианства и его эсхатология".

15 лет назад, когда мы с вами на реколлекции читали тексты матери Марии, мы думали о ней, как о пророчице, но мы думали о её пророчестве о будущем ордене, о соединении, о новом типе соединения людей, и это нас больше всего привлекало, меня во всяком случае, – свободное трудничество, братство, Лурмель – то что она осуществила – теперь мы видим, что её пророчество было в другом, во всяком случае не только в этом.

"Дай нам руку в непогоду,

помоги в немой борьбе..."

"Время обернулось сейчас апокалиптическим ангелом, трубящим и взывающим к каждой человеческой душе. Человек стоит перед гибелью. Гибель обличает ничтожность, временность, хрупкость его мечтаний и стремлений. Все сгорает. Остается только Бог, человеческая душа, вечность и любовь.

Это так, – для каждого – для монаха и мирянина, для христианина и язычника, для праведного и грешного.

И кто хочет в наши страшные дни идти единственным путем, уводящим от гибели, – да отвергнется себя, и возьмет крест свой и идет". Вот что неутешительно предлагает нам мать Мария, но другого пути она нам не показывает.

"Удастся ли нам воплотить наши чаяния, мы не знаем – это дело Божьей воли, но помимо Божьей воли, Божьей помощи и благодати, каждому из нас предъявляется требование напрячь все свои силы, не бояться никакого подвига, жертвенно и любовно отдавать душу свою за други своя, идти по стопам Христовым на нам предназначенную Голгофу".

Ничего другого она нам не завещала, подытожив свое учение словами, когда её спрашивали, что же это такое творится, почему евреев забирают, она сказала: "Вы ничего не понимаете. Нет никакого еврейского вопроса, есть христианский вопрос. Быть христианином сейчас – это надеть жёлтую звезду". И сейчас тоже. Мы находимся внутри ситуации, оставляющей нам очень мало возможностей для маневра. Однако это не означает, что я считаю единственной формой существования церкви и христианской общины – существование освобождающей церкви в Латинской Америке. Никоим образом.

В чём состоит возможность для христианина действовать, когда он поставлен своим христианством в такие неестественные рамки, как абсолютный отказ от насилия – не только физического, но мы даже не можем пожелать тем, кто ничего другого не заслуживает, никакого зла? Они то заслуживают, но это бессмысленно.

 

Когда ищешь какой-то путь, мне вспоминается письмо отца Михаила Шика отцу Сергию Мансурову – своему ближайшему другу и духовнику. Биографию Шиков я тоже не буду рассказывать, потому что все мы имели счастье слушать рассказы и доклады Елизаветы Михайловны Шик, и изданы книги замечательные и их много. Но это письмо я хотела бы напомнить. Они были ближайшими друзьями, но о. Сергий занял позицию непримиримую, он не только не поминал местоблюстителя митрополита Сергия, но и прерывал евхаристическое общение со всеми, кто его поминал. Здесь я хотела бы обратить на это внимание, потому что о. Михаил в какой-то момент тоже не поминал местоблюстителя, потому что считал, что тот занял это место при живом местоблюстителе Петре. Однако, если он служил в храме, где настоятель поминал местоблюстителя, он поминал тоже, т.е. он избрал путь мира и любви.

И вот это письмо. Судьба этого письма, хочу сказать, совершенно удивительна! Отец Михаил не отправил его. Он узнал, что отец Сергий умирает, и просто поехал к нему, и попросил прощения. Оно осталось неотправленным и до 1973 года пролежало в бумагах, пока Елизавета Михайловна не нашла его. Так что оно в каком-то смысле обращено к нам в той же мере, что и к не получившему его о. Сергию.

"Я признаю митрополита Сергия канонически правомочным заместителем местоблюстителя московской патриаршей кафедры. В то же время осуждаю его декларацию и последовавшие за ней его деяния. Однако я считаю, что ни декларация, ни другие его действия не уполномочивают нас на основании правил и предписаний святых отец прерывать евхаристическое общение с ним. Расхождение наших мнений, наших с Вами поступков начинается с вопроса о возглашении имени митрополита Сергия на общественном богослужении. Оставим это разномыслие открытым. Оно не пугает меня. Но воистину страшная пропасть разверзлась между нами от того, что это разномыслие Вы признали достаточным поводом для прекращения общения со мной в Евхаристии."

Вот здесь, мне кажется, для нас некоторое руководство, потому что мы находимся в ситуации, когда мы абсолютно правы, а другие абсолютно неправы (каждый человек находится в этой ситуации), и я могу вам в течение минуты доказать сияющую, ослепительную мою правоту... Но! Если эта моя правота приведет к тому, что мой друг умрёт, а я не примирюсь с ним перед смертью, то бог с ней с этой правотой. Идти за Христом очень трудно, и нет никаких рецептов, но путь, который предлагает отец Михаил – это путь неожиданного выбора.

"Мне было бы легче, если бы я мог по совести признать вину целиком на своей стороне и Вашу правоту и тем заполнить разверзшуюся между нами пропасть церковного разделения, но совесть не позволяет этого сделать..." – т.е. он остаётся на своей точке зрения, не предлагает компромисса, да он и не возможен, он предлагает не компромисс, а над ним.

"Я понял, что кафарские настроения, которым я дал себя увлечь, неминуемо ведут к тому, к чему приводили все кафары в истории Церкви – к разделениям и расколам. Вы, тончайший знаток истории Церкви (о. Сергий Мансуров – автор сочинений по истории Церкви), лучше меня знаете ту внутреннюю логику церковной жизни, в силу которой те, кто хотели своим произволом охранять непорочность Церкви Христовой, оказались перед замкнутыми дверями брачного чертога".

Далее он вспоминает старообрядцев, которые были нравственно несопоставимо выше своих противников.

"История Церкви пестрит именами недостойных, иногда преступных патриархов, митрополитов, Синодов. Если бы во времена Стефана Яворского и Феофана Прокоповича наши отцы руководствовались бы Вашими правилами, возник бы ещё один раскол – антисинодальный, но те, кто откололись бы тогда от церковно-преступного Синода (обратите внимание, он не говорит “от канонического синода” – нет, он называет его всеми словами: этот синод церковно-преступный, он идёт против Христа, он провозглашает то, с чем человеческая совесть не может мириться), оказались бы тогда не на той стороне, где полнота церковной благодати произрастила Иоасафа Белгородского, Тихона Задонского, Серафима Саровского. Значит, император Петр I и Феофан Прокопович с его вызывающими наше негодование сторонниками не смогли повредить или умалить благодатную жизнь Церкви."

Почему они не смогли? Оказывается, что верность Христу внутри церкви побеждает преступления священноначалия. Это поразительный факт. Мы можем посмотреть на ту эпоху и увидеть, например, такого абсолютно героического человека, как митрополит Иосиф (Петровых) – безупречный герой и боец, но он впал в натуральную ересь, а те, кто остались при преступном местоблюстителе Сергии, остались в Церкви – вот как странно.

"Любовь моя даёт мне дерзновение сказать: Христос посреди нас! – с убеждением, что, если Вы ответите: "Нет", то ангел Ваш хранитель произнесет: "Есть и будет!".

И мы знаем то, чего он не знал, когда писал это письмо, что когда он приехал к о. Сергию, то тот не сказал "нет".

Мы помним, как попрощались Наталья Дмитриевна и о. Михаил. Это было чудо.

Его арестовали, она поехала на электричке в Москву узнавать о его судьбе, это был февраль 1937 года, больше он никогда не вернулся, и его ввели под конвоем в этот самый вагон, в котором она ехала. Разумеется, они не могли подойти друг к другу и дать знать явно, что они друг друга заметили, и они писали на морозном стекле. Его окликнули идти в другой вагон, он встал и начертал крест. Это был крест, означающий конец его земного существования, и это было указание пути.

 

Мне хотелось бы ещё только напомнить про ту общину, которая в отличие от всего, что я до сих пор упомянула, пережила сталинское время – общину исповедников, а не мучеников – это община о. Сергия Савельева. Все члены общины провели помногу лет в лагерях и ссылках, но всем им удавалось собираться каждый раз снова, и в конце концов в старости они собрались в Фирсановке и жили там, и он приезжал к ним и служил, и они приезжали к о. Сергию. И какое-то продолжение очень маленькое физическое, но гораздо большее духовное эта община имела. Путь их был в каком-то смысле даже более радикально сервильным, если можно это слово применить по отношению к святым исповедникам, чем у о. Михаила, который все-таки был посередине между поминающими и непоминающими.

Отец Сергий избрал решительно путь Московской Патриархии. "Как ни тяжела была для нас внешняя оболочка церковной жизни, мы не испугались её, вошли внутрь церковных стен, вошли как имущие, получив эту власть по дару Христовой любви. Войдя в церковные стены, мы приняли на себя полную ответственность за то, что нас ожидало там». Эта ответственность ужасна. Он описывал (но в "Далёкий путь" это не вошло), как он приехал за назначением. (Здесь есть, как он приезжает за назначением, но этот эпизод опущен).

1947 год. Он приехал из лагеря. Он в бушлате первого срока, который выдают выходящим, и с деревянным чемоданом, в котором ничего нет, и приходит в Чистый переулок. И там он сидит в очереди к протопресвитеру Колчицкому, человеку, которому не подберешь эпитета – чудовище в образе человека, который должен решить вопрос о его назначении. А рядом сидят несколько архиереев, молодых, недавно поставленных, хиротонисанных в 1946-47 гг., и обсуждают, какая гостиница лучше – Метрополь или Интурист. И он, только что видевший людей, умерших на его руках от голода, хочет встать и уйти, но вместо этого он пишет так: "Это был трудный вопрос. Мысль о службе в этих условиях казалась как всегда невозможной, и все-таки иного выхода у меня не было, как ещё раз попытаться войти в церковную жизнь. "Всё принимаю, и даже худшее – всё моё", – сказал я себе и снова постучал в церковные ворота. И на этот раз медленно, со скрежетом ворота раскрылись, и я вошёл внутрь церковного двора". И 30 лет после этого он прослужил Христу и Церкви.

Я хотела бы напоследок прочесть один текст его, не опубликованный, хотя может быть сейчас уже и опубликованный (когда я переписывала его себе, он был ещё не опубликован). Это письмо: "Когда я был ещё юным, Господь соединил меня с другими людьми... Все мы были объединены в одном желании: обрести правду жизни, не отвлеченную, но такую, которая бы осветила каждый день нашей жизни и всю её в целом. Но мы были молоды, а время было очень трудное и соблазнительное, шлюзы жизни были открыты, поток её в своем движении почти не имел никаких преград. Это конец 1920-х годов. Только чудо могло нас спасти от растворения в страшной среде, чуждой нам по духу, но весьма соблазнительной. И это чудо совершилось".

Теперь послушаем какое чудо:

"29 октября 1929 года мы были разгромлены. (Арестована была община и сам о. Сергий – тогда Василий Савельев). Наши близкие и родственники были сосланы в отдаленные места. Для тела это было болезненно, но в болезни мы обрели новую духовную силу, ещё крепче связавшую нас воедино. Так открылась новая страница нашей жизни, и эта жизнь нашла для себя имя «Родная». (Вы, наверно, знаете, что это как бы определение, которое они дали своей общине. Мы – родные, родная жизнь). Она объединила людей, родственными узами не связанных и не так давно узнавших друг друга, и объединила так крепко, и так навсегда, как не объединяют самые близкие родственные узы". В самом деле, они так и остались вместе навсегда – на семидесятилетие.

"Господь не защитил нас от тяжёлых испытаний, но даровал нам многоценное сокровище – родную семью. Через скорби и унижения мы обрели новое познание жизни и благодати святой любви, вот почему этот день 29 октября остался для нас самым дорогим. Об этом свидетельствует и то, что, стоя у края могилы (письмо написано за несколько недель до смерти) мы, ещё оставшиеся в живых, этот день благословляем. Как и ни одного дня из своей жизни, как бы горек он не был, никто из нас не вычеркнет из своей памяти, мы благодарим Бога за то, что Он предопределил нам родной путь жизни, и никого не осуждаем за то, что нам пришлось пережить. Господь открыл нам особый путь жизни, идя этим путём, мы родную любовь, связавшую нас, берегли, как святыню. Она воспитывала, умудряла распознавать соблазны жизни, укрепляла в борьбе с ними и возвышала дух наш постоянно ко Христу – а в Нём всё тёмное и самое тёмное растворится без следа. Мы, родные, были как все, и в то же время имели в себе что-то такое, что обеспечивало нам святую свободу в познании правды Божьей на земле". Вот, как мне кажется, определение Церкви в нашей жизни: мы были как все, но имели святую свободу в познании правды.

"Дорогой мой, не думай, что наше полувековое прохождение по лицу земли было безоблачным. Путь наш был нелёгким, но искушения и трудности неизменно побеждались нашей родной любовью и ещё больше укрепляли нас. Скажу тебе ещё одну тайну: свято любя друг друга, мы не замыкались в себе. Мы были неразрывно связаны со всеми людьми всего мира, со всяким дыханием Божьим, со всей природой – она открылась нам храмом Божьим, а человек в ней – драгоценнейшим Его созданием. Ты говоришь, как же это, когда столько зла и ненависти, когда люди подавляют друг друга, где храм Божий? Друг мой, ты прав, но правда твоя несовершенна. В том то и чудо родной жизни во Христе, что неправда бесследно поглощается правдой. И всякий, отдавший себя родной, а значит, Христовой любви, хоть и может быть затоплен волнами зла, но поработиться злом и погибнуть в бездне отчаяния он может, только если сам оставит Христа. Родная жизнь тем и замечательна, что человек не один в ней, а вместе с другими проходит свой жизненный путь, и когда волны мира угрожают ему потоплением, то родная любовь спасает его от поглощения страшной бездной. Она бессильна поглотить тех, кто связан узами любви, так как в ней присутствует Сам Христос. "Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них". Родная Жизнь и есть исполнение этого завета. Это – чудо. Не забудь, что оно родилось тогда, когда учинившие разгром нашей жизни, ничем им по существу не угрожавшей, (но на самом деле угрожавшей всем, потому что или-или) были убеждены, что с нами всё покончено, хотя отчёта в том, зачем им это нужно, они себе не отдавали".

Такова особенность христианства – оно, казалось бы, совершенно уничтожено, а всё-таки всё побеждает.

Когда мне приходится читать лекции по истории Израиля, по древней его истории, по Священному Писанию и даже тому, что было до него, я привожу обычно такой пример студентам. В Британском музее есть стела фараона Мернептаха. Она была создана в 1243 году (есть и другая дата, но недалеко от первой) до Рождества Христова. Поставлена была в память победы фараона Мернептаха (а фараон Мернептах был сыном фараона Рамзеса II, при котором по преданию произошел Исход). Что же там сказано? Там сказано: "Я, такой-то и такой-то, (как вы понимаете, в сущности – бог) фараон Мернептах погнался за племенем Израиля и догнал его, истребил его полностью и семя его уничтожил". И вот, что я хочу сказать, дорогие друзья, это первое, что мы знаем об Израиле. Поэтому напрасно, напрасно они думают, что можно заставить людей отречься от Христа. Нет такой силы.