Если бы кто-нибудь сказал Катюше в её уже зрелые годы, что она с нетерпением сердца будет ждать Божественной литургии, она приняла бы говорящего за инопланетянина, ничего не смыслящего в её жизни.

Давным-давно, в старом южном городе, где в ту пору оставалась одна, не снесённая революцией, церковь и священник на улице был необычайной редкостью, она, девочка, в которой только зачиналось напряжение души и нервов, испытывала почти обморочный страх при виде человека в чёрном одеянии. Цепенея от невнятного ужаса, она прирастала к земле, пока священник не удалялся за угол. Что приключалось с ней и как тело её справлялось с внезапным «торможением», своим нерасторопным детским умом она не понимала и не старалась, а через минуту-другую иные вихри подхватывали её, и страх забывался. И всё-таки та, чужая, инстинктивно отталкиваемая ею «фигура в чёрном», время от времени проклёвывала тонкую оболочку её неустоявшейся души и не давала покоя.

Времена были тяжёлые. Недавно завершилась разрушительная для каждой семьи война, было голо и голодно. Жили дворами, вперемешку аборигены и беженцы военной страды: русские, армяне, евреи, татары… Лето как-то подпитывало всех соками придомных огородов и дешёвого в степном краю бахчевого базара, а зимой, если насолено у кого овощей в погребе – перепадало и неимущему: бремена друг друга носили, не задумываясь о своих. И первенство в этом принадлежало самому большому семейству в их дворе, в которое, по окончании войны, вернулся отец-кормилец. Там и паслась Катюша под крылом у Савельевны – так взрослые и дети звали бабушку, несущую на себе груз ведения хозяйства и присмотр за младшей шпаной семьи. Подружкой Катюши в ней была Милуха, чуть старше неё. Милухе повезло. Во дворе, в тёмном, с осклизлыми стенами, подвале, жила крохотная худосочная тётя Феня. Оставшись одна, она перебралась насовсем в церковную сторожку, приходя иногда на старый двор повидаться с соседями, от которых не отвыкалось. И тут вдруг событие: тетя Феня становится Милухиной крёстной матерью! Вроде бы ничего не изменилось, и креста-то на Милухе не видно – летом бегали голышами, заметили бы. Но вот придёт тетя Феня, и Милка сияет – в руках несколько конфеток! А это уж целый клад: ведь, кроме цветных обёрток, собираемых где-нибудь на главной улице и дoма тщательно разглаживаемых ногтями и сберегаемых, чтобы меняться, – к конфетам дети той поры не были привычны. Милуха делилась. Но Катюша уже смекнула: если креститься, а чтo это – она не понимала, то и у неё будет крёстная, а значит, и свои гостинцы.

Мам, крести меня, – робко попросила она, копаясь вечером на своей личной грядке во дворе, куда мать пришла позвать на ужин – всегдашнюю картошку.

Ты что, доченька, так ты предашь меня: я еврейка, а крестятся только русские. Почему так, катеринино сознание не вмещало. Ведь вся дворня всегда бегала к маме, которая почему-то знала, когда и какой церковный праздник. Катюше она строго возбраняла в дни православных праздников заниматься стиркой, уборкой, мытьём окон – из уважения к соседям. Пасха была радостью для всех семей. Кто побогаче – пёк куличи, доставался маленький от кого-нибудь и Катюше. Вечно голодная, с детской изобретательностью она выскрёбывала ложкой середину, а нетронутой коркой вновь водружала кулич на блюдце, обложив пасхальными яйцами. И всё же введение во храм состоялось, но было оно особенным. В те времена река, на высоком берегу которой в восемнадцатом веке возникла крепость, в дальнейшем преобразившаяся в город, по весне бурно разливалась и затопляла окрестные рощи и степи так далеко, сколько охватывал взгляд. Каждый вечер толпы людей стекались к балюстраде на берегу реки, чтобы лицезреть, как лихо уходят под воду «этажи» леса. Детям было развлечение, а взрослые каждую весну со страхом ждали затопления близких к реке своих жилищ. Как-то тётя Феня позвала девчонок с собой днём в церковь – посмотреть разлив: ведь церковь тогда была самой высокой постройкой в городе. Всей дворней увязались за ней. У ворот храма Катюша на миг снова застыла в мистическом ужасе от одного лишь воспоминания о «чёрном человеке». Но был день, не служили, всё обошлось. Вслед за тётей Феней, проскрипев по узкой лестнице, втиснулись на колокольню. Когда посмотрели вниз, от необъятности воды и неба дыхание замерло от почти обморочного восторга…

На этом, может, и закончились бы её церковные впечатления. Она выросла, вышла замуж, уехала из родного города далеко и надого. Но случилось, что дядя её мужа служил настоятелем собора в небольшом городе на Каме – протоирей Иоанн. Долго Катюша отказывалась от приглашения поехать к нему в гости, так как при мысли об этом всплывал забытый, было, детский страх и щупальцами врастал в сердце. Подойти близко к священнику – почти умереть. И всё же муж уговорил:

– Поедем! Дядя Ваня – самый добрый человек на свете, он тебе обязательно понравится! На вокзале, по просьбе Катюши, их не встречали. Так ей было спокойнее. Когда повернули в переулок, где жил отец Иоанн, увидели впереди его могучую фигуру. Он шёл из храма к дому.

– Дядя Ваня! – закричал муж и пустился вперёд. А Катюша, как в детстве, приросла к земле и, миг, два, три – не вспомнить, смотрела, как оседает на землю взъерошенная её шагами пыль, пока не осмелилась поднять глаза и непослушными ногами сделать первое движение к идущему уже навстречу священнику в чёрном. Он буквально сгрёб её в охапку и сперва огладил своей седой бородой, а потом трижды расцеловал. Напряжение страха стало уходить из неё так стремительно, как, наверное, воздух из проколотой шины. А уж когда пришли домой, о страхе было совсем забыто. Катюшу словно подменили.

В те несколько дней, проведённых в гостеприимных священнических покоях, она задавала отцу Иоанну много дурацких, наверное, вопросов. Её волновало всё: тяжёлая, с инкрустированным на обложке крестом, Библия, которую она не решалась трогать; внушительная библиотека; фисгармония, виденная впервые и – что ещё удивительнее – благородно звучащая волшебством дяди Ваниного касания; образ жизни в доме, где хозяйством распоряжалась экономка – женщина, видимо, из местных. Жена, по возвращении его, во избежание новых неприятностей с ним, не приняла его в городе, где он был арестован якобы за агитацию пионеров в церковь. Сидел протоирей с известными священнослужителями из Ленинграда, дружбу с которыми сохранял долгие годы. Огромная Библия с крестом была подарком кого-то из них.

В быту дядя Ваня, а Катюша сразу стала его так называть, после чудесного избавления от своего страха, был человеком необычайно благодушным, с прекрасным чувством юмора, весёлым рассказчиком о годах жизни в семинарии и, что очень было по душе Катюше, – деликатным. Зная, что она полукровка, он не позволял себе никаких поучительных пассажей. А когда расставались, подарил ей старинное пожелтевшее издание Ветхого завета и православный молитвослов – на всякий случай. Молитвослов Катюша через несколько лет подарила петербургской старушке-блокаднице, несказанно её этим осчастливив. А Ветхий завет стал её первым релгиозным учебником. Но это она осознает десятилетия спустя. А тогда, во времена вбитого всем в головы и души большевистского атеизма, она углубилась в дореволюционный шрифт с интересом и восторгом, как от сказок Шехерезады. Словесные повторы иногда раздражали, но зато приводило в восторг, что, оказывается, многие привычные словосочетания – манна небесная, купина неопалимая, вавилонское столпотворенние, Содом и Гоморра, … – были библейского происхождения! О Боге она тогда не думала, как и никто вокруг. Но история еврейского народа её потрясла, и ей страстно захотелось рассказать об этом другим. В то время её муж служил врачом в инженерном отряде. Приближалась Пасха, и она придумала собрать женщин полка и, под видом атеистической беседы (а как иначе могли разрешить?!), познакомить их со своими открытиями. Ошеломлённые дамы, много превосходящие её летами, потом долго и заинтересованно допытывались, где она всё это в хрущёвские времена могла раздобыть. Вскоре судьба направила Катю с мужем на другие места, к новым заботам, и на многие годы её Учебник оказался в тени иных интересов и книг.

Прошло несколько лет. Жизнь её неожиданно и круто переменилась. Внезапно, в летний, душный перед грозой, вечер от сердечной недостаточности, в одночасье, не стало её молодого мужа – доброго и умного доктора, артиста, отсроумного человека. Ей пришлось становиться на ноги самой и воспитывать десятилетнего сына. Смысл жизни оставался только в нём. О Боге попрежнему не думалось, а если и думалось, то вопросительно: за что ей, такой ещё молодой, обездоленная женская участь? Как-то в мае, в день рождения покойного мужа, ближе к закату, шла она по городскому кладбищу, ничего вокруг не видя в своей печали, и вдруг, поравнявшись с разрушенной часовней у ворот, услышала голос: смирись, утешься, всё пройдёт. Вокруг не было ни души. Потрясение было великое. Как и в момент родственного объятия отца Иоанна, где-то в глубине её, произошёл неведомый перелом. Она выпрямилась, посмотрела на небо, увидела солнце и словно глотнула его лучей. Всё в ней переменилось, вернулось ощущение полноты жизни. Но Голос долго не давал ей покоя: откуда и чей?! Бог ещё не поселился в её душе, но Он был уже здесь, рядом, близко. Голос не забывался, и свою Встречу, она, спустя какое-то время, записала в стихах:

Благоухающий сиренью,

В закате таял майский день,

Оранжевое озаренье
Лилось, как золото, в сирень,

В её ветвях скользили блики,

Листва качалась чуть шурша,

И на кладбищенские плиты

Тень наползала не спеша,

В тот час предсонного сиянья

Недавним гнётом вдовьих мук

Несла душа своё страданье

Сквозь холмы мёртвые вокруг,

Вилась песчаная дорога

К столбам кладбищенских ворот,

И вдруг– что это, голос Бога? –

“Смирись, утешься, всё пройдёт!”

Остановилась я в смятенье,

Как удивлённое дитя,

Над позолоченной сиренью

Весь мир внезапно обретя!

И словно звуками свирели

Вдруг ожила земная ширь,

С души слетело ожерелье,

Бедой сплетённое из гирь…

Потом я там бывала снова,

И каждый год цвела сирень,

Но то, Божественное, слово

Растаяло, как майский день…

В новой жизни Катюша успешно освоила далёкую от её гуманитарных склонностей профессию программиста и, по меркам тех лет, жила вполне сносно, но в душе не утихали вопросы. В поисках смысла жизни она читала философские книги, какие можно было тогда найти; бегала на разные лекции в знаменитый Политехнический; питалась, изыскивая возможности, самиздатом и всё же томилась неразрешимым для себя вопросом: зачем жизнь, если всё равно она нелепо обрывается небытием?! В горькие ночные часы, плача от какого-нибудь дневного хамства или от непонимания близкими, она вдруг мысленно чётко произносила себе: но ведь есть Бог! Надо пойти в храм! А утром вновь работа, привычная суета сует, и так до следующего столкновения с действительностью.

Но вот в стране началась перестройка. Заговорили о церкви и вере. Начали готовиться к 1000-летию принятия христианства на Руси. По случаю, в родственном ленинградском доме удалось получить на время Новый Завет, прочитать, а потом и оставить у себя навсегда. Уже веяло свободой, но отстоять её окончательно можно было только августовским великим стоянием рука об руку вокруг Белого дома, защищая впервые свободно избранного Президента. Катюша была со всеми. Она увидела там среди знаменитых людей времени двух священников и запомнила их как сподвижников и продолжателей служения убитого годом раньше отца Александра Меня – апостола интеллигенции, о котором знали в стране уже все. Давно уже крестился взрослый Катюшин сын, появились друзья, которые не раз говорили Катюше: пора принять крещение. Она и сама уже не могла проходить мимо храма чужестранно, но и войти в него – не хватало смелости. И всё же крещение свершилось! Путь был выбран к храму, где служили к этому времени один из тех священников, кого она видела на трибуне Белого дома, и другой, ещё не известный ей, но о котором много говорил ей сын как о проповеднике и учёном. Катюша, придя к нему на исповедь впервые, поняла, что это и есть тот, кого искала она многие годы – пастырь, наставник, друг. Как-то, по Великому посту, приснился Катюше сон. Рассветным, ещё до солнца, утром, по просёлочной дороге, по одну сторону которой поле, а по другую, в глубине, селение, – идёт, удаляясь от неё, в белом облачении отец Александр Мень. За ним семенит маленькая старушка, видом похожая на вставшего на задние лапки ёжика. Иногда она поворачивается назад и спрашивает Катюшу, туда ли они идут. Катюша ей говорит: “У него спросите, – показывая на отца Александра. Вдруг тот резко поворачивается, делает несколько шагов в сторону селения и вновь, так же резко, возвращается на свою дорогу. Но Катюша успевает заметить его тёмные, с огнём, глаза, как бы подтвердившие: да, идти надо за мной. Старушка исчезла, а Катюша, завёрнутая в какое-то белое полотнище, продолжала идти за ним. Небо стало голубеть, вставало солнце, и впереди как бы проявился храм. Поняв, что скоро будет обедня, Катюша опрометью бежит обратно в дом, чтобы переодеться, и опять бегом туда, куда ушёл отец Александр. Вбежав в церковь, она увидела не его, а со Святой чашей для причастия того, в ком она давно надеялась обрести духовного наставника. Катюша поняла, что дорогу к нему показал ей сам отец Александр, и с благоговением подошла к Чаше.

Сон этот она рассказала своему священнику. Момент Причастия она давно уже переживала с такой энергией напряжения, какое испытывала только в далёком детстве, когда умирала от страха. Но теперь эта энергия поменяла знак и стала энергией жизни. И когда она слышит слова пастыря: “Ниспосли Духа Твоего Святаго”, ей кажется, она видит, как опускается Дух Божий на Святые дары и как становятся хлеб – Телом Христовым, за нас ломимым, и вино – Кровью Его, за нас изливаемою… И жизнь ей теперь уже не представляется сущей без участия в Тайной Вечери Христовой и в жизни своего родного прихода, ставшего для неё Домом.

2000 г.