|
вернутья к содержанию>>
Михаил Мень:
«Отец оказался не жертвой, а победителем»
Интервью газете «Новые Известия»
Завтра — пятнадцатая годовщина трагической кончины
протоиерея Александра Меня. Топор убийцы обрушился со спины, когда
отец Александр солнечным воскресным утром направлялся привычным
маршрутом: из дома на станции «Семхоз» в Сретенский храм в поселке
Новая Деревня. Преступление, взятое тогда под личный контроль президентом
Горбачевым, до сих пор не раскрыто. Но есть и другая, более значительная
тайна: каким образом отцу Александру удалось стать духовным отцом
для миллионов людей, которые ни разу с ним не встречались. И еще:
мы практически ничего не знаем о частной жизни великого проповедника
и миссионера. Впервые для прессы поделился с «Новыми Известиями»
воспоминаниями об отце Михаил МЕНЬ — правозащитник, заместитель
мэра Москвы в столичном правительстве.
— За 15 лет об отце Александре написано множество мемуарных
очерков и целых книг. И все эти годы вы (как, впрочем, и ваши мать
и сестра), похоже, дистанцируетесь от слаженного хора мемуаристов.
Боитесь внести диссонанс?
— Честно признаюсь, что у меня давно лежат в столе наброски воспоминаний.
Но сделал я это не для публикации, а просто чтобы сохранить еще
свежие ощущения от общения с отцом. Когда-нибудь я к этим записям
вернусь. Несмотря на то что среди изданных мемуаров есть очень удачные,
остаются такие вещи, которых об отце не знает никто, кроме нас.
— Есть такое расхожее — с легкой руки, по-моему, митрополита
Антония Сурожского — выражение: «Священник — это распятый человек».
Я видел отца Александра Меня и однажды очень близко с ним общался
— и, несмотря на страшные обстоятельства его ухода из жизни и несмотря
на то, что всю эту жизнь он ходил под дамокловым мечом — он пас
прихожан, а его «пасли» гэбэшники — до сих пор не могу согласиться
с тем, что он — распятый, что он — жертва. Скорее — победитель.
— Да. Вы не поверите, но я ни разу не видел его в плохом настроении.
Отец настолько был человеком жизнерадостным (и это было основано
на глубоком христианском понимании мира), что даже в начале 80-х,
когда происходили и обыски, и вызовы на Лубянку для допросов — он
об этих событиях, о которых можно было тогда только с содроганием
рассказывать, чтобы оградить семью, успокоить мать, говорил в шутливом
тоне. И действительно, было ощущение, что он и из этих серьезных
неприятностей, и из каких-то других ситуаций выходил победителем...
Но самое главное — то, что люди, которые мечтали заставить отца
замолчать, не добились своей цели. Сегодня книги отца, которые в
70-х печатались за рубежом под псевдонимом, изданы общим тиражом
7 миллионов, один только «Сын человеческий» вышел в России тиражом
больше 2 миллионов и переведен на 14 языков. Что это, если не бесспорная
победа отца?
— Вы — один из сопредседателей Фонда имени Александра Меня.
Что бы вы поставили в заслугу Фонду за все эти годы?
— Наверное, все-таки издание книг. Он писал для людей, у которых
полностью была оборвана нить связи с христианской цивилизацией,
стараясь рассказать им обыденным языком о Боге и Церкви. Потенциальных
читателей у отца и сегодня много. И отец с ними продолжает говорить.
Второе, что можно поставить в заслугу Фонду, — снято несколько фильмов
об отце, собраны практически все видеозаписи его лекций и проповедей.
Ну и конечно же увековечение памяти отца двумя храмами. В Семхозе,
на месте, где была пролита его кровь, построен храм-часовня Усекновения
главы Иоанна Предтечи (хоронили отца как раз в день этого скорбного
праздника) — это очень символично. Другой храм, там же, в Семхозе,
назван в честь преподобного Сергия Радонежского, к которому отец
с большим благоговением относился. При этом храме есть воскресная
школа и музей отца, в этот паломнический центр приезжают не только
из Москвы и не только из России. Название храма опять же символично:
тропа, по которой шел отец в последний свой путь, пересекается с
тропой, по которой, как говорят нам историки, юный Прохор — будущий
преподобный Сергий — ходил от Радонежа до горы Маковец, где потом
была построена Троице-Сергиева лавра. Вот как удивительно соединяются
звенья одной цепи.
— К разговору о звеньях цепи: вы помните момент, когда впервые почувствовали,
что ваш отец — не такой, как другие папы?
— Очень хорошо помню. Мы как-то вдвоем ехали в поезде из Коктебеля,
где отец очень любил отдыхать. Мама с моей старшей сестрой остались
там еще на несколько дней, а отца ждали дела. Нашим попутчиком оказался
молодой человек, по виду — из научной интеллигенции. Я лежал на
верхней полке и наблюдал, как они с отцом вели дискуссию, начавшуюся
почти сразу же после отправления поезда. Тема дискуссии была вполне
в духе начала 70-х годов: для чего мы пришли в этот мир. Молодой
человек был явно поражен эрудицией отца и нестандартностью мышления
и предположил: «Вы, наверное, ученый». — «В какой-то мере да. Но
все-таки не совсем». — «А, вы писатель!» Отец улыбнулся: «В какой-то
мере да». Юноша растерялся: «Вы психолог или психиатр?» — «И здесь,
— рассмеялся отец, — вы тоже отчасти правы». Вконец запутанный,
попутчик воскликнул: «Признайтесь, кто же вы. Я просто никогда не
встречал человека с таким мировоззрением». Отец сказал: «Я право
славный священник». Отец это сказал очень естественно, однако собеседник
был шокирован, лег на свою полку и долго лежал лицом к стене. В
его сознании, по-видимому, разговор с отцом никак не сочетался с
официальным образом дремучего попа, неспособного связать двух слов.
А потом, уже засыпая, я увидел, как он повернулся к отцу, и они
шепотом стали опять говорить и проговорили, по-моему, всю ночь...
— Должно быть, вы тогда испытали большую гордость за отца.
А какие-то неприятности, пока вы учились в школе и в институте,
были у вас?
— О, сколько угодно! В возрасте десяти лет, услышав по телевидению
объявление о конкурсе на главную роль в фильме «Денискины рассказы»,
я пристал к отцу и матери, чтобы меня отвезли в Останкино. Родители
очень смеялись над моей настойчивостью, но все-таки решили во мне
такое стремление поддержать. И вдруг я выигрываю конкурс — из двух
тысяч ребят. И здесь родителям уже стало не до смеха. Когда маму
стали поздравлять с тем, что Миша будет играть главную роль, она
сказала: «Да не будет он ее играть». Когда она объяснила, в чем
дело, режиссер заметался в истерике. И потом была длинная история
согласований моей кандидатуры в компетентных органах.
— И никто из прихожан отца Александра не помогал? К нему ведь
и Андрей Смирнов ездил, и другие звезды кино...
— Да что вы, там невозможно было помочь. Я же говорю: согласование
шло напрямую с компетентными органами, а там отцовских прихожан
не было. Они потом стали появляться, прося отца подпольно покрестить
их детей. (Смеется.) В конце концов «добро» на то, чтобы меня снимать,
режиссеру дали. И Дениску я сыграл. Но был ошарашен. В десять лет,
когда начинаешь понимать, что ты чего-то уже стоишь сам по себе,
вдруг узнать, что у тебя что-то не то в анкете — хотя какая в десять
лет может быть анкета... Вторым таким знаковым моментом было то,
что, когда я после двух курсов института пошел служить в армию (кстати,
отец это мое решение одобрил), несмотря на «незаконченное высшее»
и спортивные достижения, меня отправили в стройбат. Я не мог понять,
в чем дело, пока один из офицеров не объяснил, что всех детей священнослужителей
отправляют в стройбат.
— Отец Александр никогда не говорил с вами о том, чтобы вы
пошли по его стопам?
— У нас было много разговоров на эту тему. Но отец ведь сам рукополагался
после того, как получил высшее образование и стал немного разбираться
в жизни. Вот и мне говорил: «По этому пути никогда не поздно пойти,
если ты почувствуешь призвание, реальную потребность». Наверное,
он хотел этого. Но для него все-таки главное было то, чтобы его
дети состоялись и были полезны другим людям, пусть на скромном,
но своем месте.
— От всех его духовных чад, с которыми мне приходилось и приходится
общаться, я ни разу не слышал слова «батюшка». И даже словосочетания
«отец Александр». Всегда — «отец»...
— Да, есть такое.
— Вы с сестрой не испытывали ревности к чужим людям, для которых
ваш отец тоже отец — к тем, с кем он проводит гораздо больше времени,
чем с вами?
— Интересный вопрос. Наверное, в раннем детстве этот момент был.
Но когда мы стали постарше, стало очевидно: так надо. С другой стороны,
отец был настолько собранный человек, что у него, поверьте, хватало
времени и на общение с семьей, и на встречи с друзьями, и, кстати,
на отдых. Может создаться впечатление, зная, сколько он написал,
что отец, если не служил в храме, сидел не разгибаясь за столом.
Это совсем не так. В его жизни не было никаких форс-мажоров. Он
достаточное количество времени спал. И мог посидеть в гостях за
столом. Его хватало на все и на всех. Он меня приучил с детства
вести дневники, расписывать каждый день по часам и минутам. Он часто
мне говорил: «Время — конь, который летит с бешеной скоростью, но
у тебя есть вожжи — часы на руке». Несмотря на его загруженность,
у меня никогда не было недостатка в общении с отцом.
— Есть замечательный снимок, на котором он сидит в каком-то
застолье с гитарой. И, судя по выражению лица, поет не псалмы и
не «Разбойника благоразумного»... Вы в молодые годы много времени
посвятили рок-музыке. Не отец вам первые аккорды показал?
— Конечно. Он обладал замечательным слухом и голосом, играл на гитаре,
семиструнной, и пел старинные романсы и бардовские вещи ранних 60-х.
— А Галича?
— Нет, Галича отец любил слушать, но сам не пел...Понимаю, почему
вы спросили: Галич крестился у отца и посвятил храму в Новой Деревне
одну из песен — «Когда я вернусь»... Первые аккорды мне показал
отец, но в музыкальной школе, куда я пошел учиться, класса семиструнной
гитары не было, и я переучивался играть на шестиструнной. Отец очень
поддерживал все наши с сестрой начинания, любые, — но никогда не
навязывал окончательных решений, позволяя себе лишь осторожно подводить
нас к ним. Он был великим педагогом. И знаете еще что — я никогда
не говорил об этом — но посмотрите: 70-е годы. Я маленький мальчик.
В школе пропаганда соответствующая. В какой сложной ситуации был
отец! Он мог бы в разговоре на «скользкую» тему солгать. Но как
после этого дальше жить? И как жить с собственной совестью, отягченной
этим? И отец говорил мне правду. И про советскую власть, и про то,
как она боролась и борется с Церковью. И не боялся того, что я где-нибудь
что-нибудь ляпну. Потому что это была правда. Понимаете, насколько
человек был смел и честен сам с собой? Никогда я не слышал от него:
«Пусть это останется между нами, не вздумай проговориться», но постоянно
слышал: «Ну, ты же понимаешь...»
— Он какую-то роль сыграл в вашей карьере молодого рок-музыканта?
И как он относился к этой музыке?
— Прежде всего, надо сказать, что он поддержал мое решение оставить
учебу в техническом вузе и поступить в Институт культуры, понимая,
что это ближе мне и интересней. По складу я все-таки человек гуманитарный.
Отец это видел. Еще момент: в Институте культуры не было военной
кафедры, мне светили два года армии. И отец сказал: «Правильно.
Два года пролетят быстро, зато потом ты будешь иметь право обсуждать
беззакония, которые там творятся». До сих пор я вспоминаю эти его
слова, работая в Комиссии по правам человека при мэре Москвы. Защищая
права призывников и солдат-«срочников», я имею на то моральное право.
Что же касается моих студенческих увлечений рок-музыкой — отец считал,
что в любом творчестве все зависит от того, какие струны в чужой
душе ты хочешь затронуть. А как это выражается — ради бога, здесь
полная свобода. Так что непонимания с его стороны я не встречал.
Тем более что всегда тяготел к классическому року. Отец приезжал
ко мне на концерты, слушал кассеты с моими записями — то есть был
абсолютно в курсе. Хочу вам сказать — опять-таки впервые для прессы,
— мы с ним в последние года три, когда я жил уже отдельно, повзрослел,
очень дружили. Именно так: дружили. Мы запирались у него в кабинете,
говорили обо всем, спорили, в особенности на политические темы.
И это очень было интересно — вот о чем, наверное, в первую очередь
я должен написать.
— У меня такое ощущение, что, когда началась
перестройка, он с самого начала не предался эйфории. Несмотря на
то, что перед ним вдруг распахнулись огромные возможности, и я знаю
людей, которые обратились к вере после той 15-минутной передачи
по ТВ, где отец Александр, сидя в темной студии, под приглушенную
музыку Баха говорил с народом о Христе...
— Да, эти 15 минут стали для многих моментом истины... Но отец был
очень глубоким человеком и отделял возможности, свои в частности,
от условий, которые кто-то наверху предоставляет. Вы правы: он с
самых первых дней прихода к власти Горбачева не предавался эйфории.
Будучи человеком с удивительным чувством юмора, он говорил: «Пока
охотники резвятся, зайчик может поскакать»... Еще такую фразу помню:
«Знаешь, я себя чувствую как стрела на натянутой тетиве. Пока есть
возможность, нужно как можно больше стараться успеть сделать». И
еще такие слова: «Придет время, нам дадут полную возможность говорить
все, что мы хотим, — и я боюсь, как бы не случилось так, что нам
нечего будет сказать...» К сожалению, это его опасение зачастую
сбывается.
— Отец Александр выступал в нескольких ипостасях. Приходский
сельский священник, общавшийся не только с московскими интеллигентами,
но и с простыми бабушками. Религиозный писатель. Проповедник. А
в последние годы еще и публичный человек — лектор, если угодно,
популяризатор и пропагандист. А какая из ипостасей его до сих пор
еще не раскрыта?
— О, вы задали очень интересный вопрос... (Надолго задумывается.)
Понимаете, у него был невероятный заряд на работу, которая не обсуждается.
Чего не могут понять ни оппоненты его, ни даже сторонники. Есть
такое понятие: работать командой. У меня было полное ощущение, что
в том, чем занят отец, есть команда, есть люди, расставленные по
местам, и отец четко работает в этой команде. Он бескорыстно работал
на свою великую команду. И у него не было никаких своекорыстных
интересов, кроме работы на эту команду. «Будешь хорошо работать,
— говорил он, — и все Бог даст». Сейчас это кажется чем-то странным.
Вот об этом в связи с отцом не говорится, а ведь это поразительный
феномен — изо дня в день выполнять задание свыше...
— А не только в День города или когда что-то в Беслане случилось...
— Вот именно. Каждый день, проживаемый как целая жизнь.
– И последний вопрос. Из последних ваших с ним встреч, 15
лет назад, вы сегодня что-нибудь, какие-то слова или какую-то деталь,
ощущаете как завещание?
– Наша последняя встреча была в середине лета 90-го. Мы сели под
яблоней перекусить, побеседовать, и разговор был очень спокойный,
неспешный... Но я почувствовал, что отец изменился. Хотя он все
время улыбался, на лице его отражалось — это я сегодня так вижу
— предчувствие, что впереди что-то веховое. Потом я слышал от разных
людей, что отец в последнее время говорил: «Мне уже недолго осталось».
Это было. Но это — то есть какое-то предчувствие конца — совсем
не то, что мне видится, уже сегодня, в лице отца, залитом солнцем,
улыбающемся, но и подходящем внутренне к раскрытию какой-то великой
тайны, к совершению чего-то самого важного в жизни...
Михаил Поздняев
«Новые Известия»
8сентября 2005 г.
|