ДРУГ МОЙ САША

Константин Семенов

После третьего гудка в трубке щелкнуло, зашуршало. Родной тенорок про­пел:

– Алё-о-о…

– Саша, это я…

– О! Уже? А мы тебя ждали только к вечеру.

– В Гаагу никого не было, мы из Брюсселя рванули прямо на Париж.

– Подожди, я позову Сильвию, договоритесь, где встре­титься.

Сильвия, Сашина жена, сказала, что приедет через полчаса, и я сел ждать. Двое суток в автобусе, два часа стремительного поезда Париж-Рен (400 км). Ошеломле­ние от того, что я – Я! – впервые заграницей, во Франции!, в Бре­тани! – вытес­нены более элегическими мыслями. Сколько же мы не виде­лись?.. Саша с Силь­вией побы­вали в Москве второй и по­следний раз в конце августа 96-го, то есть через двадцать три года после Сашиной эмигра­ции. Приехали без всякого преду­преждения. Помнится, только я успел выпустить из нежных объятий упа­ковку с байдаркой, – из отпуска вернулся, – мне но­вость: "Саша звонил, те­ле­фон ос­тавил". У меня знакомых Саш на два полка наберется, но по тому, как было ска­зано, я сразу понял, речь идет о Саше Пу­тове. Я, прямо под громадным рюкза­ком, – звонить. Как в том анекдоте, сна­чала жену поцеловал, потом лыжи снял…

Приезжали они с двухлетней дочурой Луизой. Я ей объяснил, что во Франции она Луиза, а здесь – Лизанька. Она поняла, разулыбалась. Мы с нею тут же подру­жились…

За месяц в Москве Саша, хотя и жил бурной светской жизнью: у матери в Но­гинске гос­тил, со школьными друзьями встречался не раз, – успел сделать серию отлич­ных рисунков. Было интересно сравнить их с теми, времен на­шего давнего москов­ского общения. Когда Саша предложил выбрать не­сколько, я, восхищаясь (это слово, боюсь, станет ключевым в предлагаемом тексте) и рисунками, и соб­ственным нахальством, отобрал больше половины, штук тридцать. Саша покрутил головой, но почти всё отдал… О, знакомый голос, окликает: "Кость`я!". Сильвия. За пять лет почти не изменилась, такой же снеговичёк фигурой, такое же милое приветливое лицо. Расцело­вались, я подхватил вещички. Первые сбивчивые слова радостной встречи, слалом на стареньком "Ситроене" по улицам Рена, выход на магистраль, и – минут че­рез двадцать мимо окон плывет готика со­бора. Пле­лан-ле-Гран. Еще чуть-чуть, и мы с Сашей стискиваем друг друга. Ря­дом крутится подросшая Ли­занька, улыбка во всю мордаху. Я думал, она меня за­была, вовсе ведь крохо­туля была. Да нет, поди ты! Родителям строго наказала: "Если дядя Костя даже совсем ночью приедет, разбудите, встречать буду".

Из машины выполз сонный Васька, их младшенький, четыре года, – он ездил меня встре­чать, но позаснул, и я его толком даже не рассмотрел. По­знакомились и подружи­лись позднее.

Сюда в Плелан Путовы перебрались меньше, чем за полгода до моего приезда, в апреле 2001-го, и хотя быт семьи более-менее раз­вернулся, мастер­ской у Саши толком еще нету, и это его мучает.

А мне терпежу нет приступить к главному – смотреть Сашину живопись. Его графику, как я наивно полагал, я знал. В далеких ше­стьде­сят седьмом-семьде­сят третьем, когда мы с Сашей дружили, я, в основном, смотрел именно его гра­фику: тушь, карандаш, фломастер. Живопись Путова для меня была так же далека, как, скажем, фило­софия Кьеркегора или по­эзия Сафо…

После на скорую руку трапезы я выждал необходимую для со­блюдения политеса паузу, ткнул друга локтем в бок, мол, давай. Саша сразу всё понял. Я шел за ним, волнуясь и робея, как и подо­бает идти на долгочаемое свида­ние…

Тогда, давно, моя 29-35-летнего, голова не была приспособлена к воспри­ятию чего-то не вполне конкретного. Советское воспитание. Всё должно быть понятно, по по­лочкам, од­нозначно. Сашина живо­пись в это "должно" никак не вписывалась. Только вот графика Пу­това, почему она меня так трево­жила? А ведь тоже не кано­нический реализм. Первый же Сашин рисунок, который я увидел у него на моль­берте, "Псарня", остановил меня на полу­шаге с рукой, полувы­нутой из рукава пальто, – я впервые пришел к Саше. В "Псарне" тут же узнал свадьбу, где мы по­знакомились. Наши места оказались по соседству, разгово­ри­лись. Потом один из гостей встал, многозна­чительно оглядел нас и после при­словья, здесь, мол, вроде, все свои, огласил, совер­шенно неуместно, злобный анекдот про евреев. Гости примолкли, стало не­ловко – зачем же на свадьбе-то, да еще с та­кими, в тон анекдота, ком­мента­риями? Тем более и впрямь, вроде бы собрались "все свои". Я не сразу заме­тил, что моего славного с чер­ной кудлатой бородой и добрым до­верчи­вым взглядом соседа нету ря­дом. Отыскал его в одной из пустых комнат пла­чу­щим. Выпили мы самую малость, и то были не пьяные слезы. "Старик, у меня мама еврейка… За что нас все так ненавидят?" Мы, не прощаясь, оде­лись и поти­хоньку пошли себе. И вот теперь – "Псарня"…

– Костя, о чем ты думаешь? Ты меня не слышишь.

– Ой, Сашенька, прости, вспомнил, как мы познакоми­лись…

Идея моей поездки во Францию сначала бродила в голове у Саши. Он многократно ог­лашал ее по телефону или в очередном письме. Я в ответ – ка­кой маршрут Алтая-Саян-За­байкалья зовет меня на этот раз. Во Францию, Са­шенька, раньше моих восьмидесяти не зови. Не то чтобы активно не хоте­лось. Зачем говорить о недося­гаемом, себя дразнить!

К тому времени Саша из Израиля, куда он эмигрировал, и где пробыл двена­дцать лет, перебрался под Париж. Я подсознательно чувствовал, что приедь к Саше, придется разры­ваться между ним и великим Городом. А за­чем мне это, если есть Тува и Бу­рятия, или Рус­ский Север? Кроме того, наше с Путовым общение в Москве, по крайней мере, с моей сто­роны, было легко­весным и серьезных пло­дов не дало. Да, его рисунки мне нравились, некото­рые производили неслабое впечат­ление. А еще мне нравятся осенние листья клена, котлеты с картофельным пюре... Ну, поеду я во Францию, ну, по­смотрю как там Саша ри­сует… То ли дело ухнуться на шестимест­ном плоту в пену порога на Кантегире или Баш-Хеме!..

Прислушиваюсь к себе, не кокетничаю ли сам с собой. Нет. Всё правда.

Когда в 1973 г. Саша уехал, я помнил о нем, но – как-то спо­койно, не по­доз­ревая в себе семян, которые, хотел или не хотел, по­сеял во мне этот немно­гослов­ный парень, одержимый творчеством. Собственно так бы оно и тлело-затухало теп­лохладно, не будь пер­вого приезда Саши в Москву в 1989-м. То, что он позвонил в первый же день, удивило меня еще больше, чем тронуло и обра­довало. Мы встре­тились, и это событие сыграло гораздо б`ольшую роль, чем я мог ожидать. Семена, которые Путов, наверняка, не ставя перед собой такой задачи, посеял во мне, и о кото­рых я, повторяю, не подозревал, про­клюнулись. Побеги бурно рва­нули в рост. Кор­невища под­робно про­низали меня. А плодами – осознание того, что изо­бразитель­ное ис­кусство бесконечногранно, не замыкается на стара­тельном пере­несении на бумагу, холст, дерево, внешних, видимых непытливым глазом геометриче­ских форм и кра­сок окружающего мира. В тот первый приезд мы и виделись-то всего раза два, да и то в ком­па­нии, и не вели никаких таких разговоров, и ри­сунков он своих не привез, и в Москве не сделал. Один вид Сашин разбу­дил во мне интерес к Звереву, Филонову, Гончаровой. У меня словно пелена спала с глаз. Нет, я не отвернулся от своих любимых Гойи и Рем­брандта, Дю­рера и Эль Греко, Вела­скеса… Левитана и Куинджи – можно, я прерву пере­числение? Я обогатился но­выми именами, но­выми симпатиями. Без Саши­ного влияния я бы не сумел оценить и Вадима Сидура, о котором не было сказано ни слова. Даже, пожалуй, Юнну Мо­риц я не смог бы полюбить так глубоко, хотя о существо­вании этого ог­ромного по­эта Саша мог и не знать. Не ясна связь? Прямой нет. Дело в раскрепоще­нии моих взглядов, в уходе от пред­рассудков и предвзятостей. И освободил меня от кре­пости Саша Пу­тов, как-то вдруг, в одночасье открывшийся для меня, именно в тот, пер­вый, при­езд в Москву, большим худож­ником.

…И вот мы сидим на обширном чердаке его каменного дома в Плелане. Саша перекла­дывает холст за холстом, рисунок за рисун­ком. Я молча восхи­щаюсь, старюсь уложить в душе, в памяти, не­жданно свалившееся на меня богатство, ра­дуюсь способности оце­нить Сашино творчество. Графика Пу­това претерпела рост-переворот, предстала для меня совер­шенно новой. Мне плевать на афиши много­численных Сашиных выставок почти в десятке стран (только родину не интересует художник Александр Путов, как и мно­гие-многие та­ланты, покинувшие ее, не вы­держав ее нелюбви, чаще всего ак­тивной), на сайт в Интернете, где Сашины кар­тины ко­тируются тысячами долларов. Творчество Путова мне дорого не лычками известности. Его имя – во всемирной энциклопедии ху­дожников, но не это убеж­дает меня в том, что Александр Сергеевич Путов, 1940 года рождения, выпускник вечернего от­деления Мос­ковского Архитектурного института, и другие подробности биогра­фии, большой художник. Я смотрел Сашину живопись, ри­сунки, до усталости, по несколько ча­сов в день, и всё мое существо восприни­мало вся­кую его линию, цвет, мазок. Воспринимало, восхищалось, радовалось. Уже башка чугунеет, ничего не варит, спина ноет, а мне преры­ваться – тоска…

Большинство своих работ Саша не только никак не называет, даже не нумерует. Гряду­щим исследователям его творчества, а что такие будут, – ни­чуть не сомне­ваюсь, придется поступать, как мне. Свою книгу "Начало ху­дожника", об Александре Путове периода на­шего московского знакомства, я иллюстрировал почти сотней его рисунков, причем многим пришлось да­вать названия самому.

Описывать Сашины картины пустое занятие. Попробуйте пере­дать сло­вами за­кат в го­рах, глоток воды из таежного ручья. Мне хо­чется рассказать, насколько это возможно, о че­ловеке, которого я очень люблю.

Как все большие художники, Саша человек не от мира сего. Его доверчи­вость меня по­разила с первых минут знакомства, и продолжает поражать, вос­хищать и забавлять поныне. Причем то не доверчивость простофили, а неумение предста­вить себе, что человек, с которым общаешься, может ока­заться примитивным под­лецом. При всём при том, что Саше пришлось много хлебнуть от человече­ской подлости. В Советской армии, где над ним, евреем, очкариком и совершенно оче­видным интеллигентом измывались, можете себе пред­ставить как. Во всяких вы­ставочных комиссиях и галереях, куда он приходил показать свои работы. В ОВИРе при оформлении доку­ментов на выезд. В Израиле, где при попытке всту­пить в Союз ху­дожников (или как он там называется) Саше заявили, что он не умеет рисо­вать, и ему надо бы лет пять поучиться. То, что через короткое время усилиями одного кол­лекционера и галерейщика у Саши с большим успехом про­шла первая в его жизни персональная вы­ставка, никого из чиновников от искусства не вразумило, Путова так и не приняли в Союз. Нередко его элементарно обжу­ли­вали покупа­тели. Но Саша не потерял до­верия к людям. Да и люди, дос­тойные доверия, встречались ему куда как чаще. Кстати и мой опыт показы­вает, что, в конечном счете, выигрывает – доверие.

Все нормальные творцы – народ с приветом. Как пример Са­шиной неот­мирно­сти – за двенадцать лет жизни в Израиле он не ов­ладел ивритом, а за восемнадцать лет жизни во Франции так и не вы­учился как следует фран­цузскому. Ему это просто лишнее. В его душе свой волшебный мир. И жаль тратить время и душевные силы на всякую, там, мелочь. То есть, разумеется, элементарные бытовые вещи он мо­жет изложить (с ррраскатистым "рррр"), но – не более. Когда последнюю неделю моего гостевания мы жили в Париже у его друзей Жан-Пьера и Кристин Риз, я диву давался. Только что отдали должное Нотр-Даму, перешли на левый берег Сены, идем, любуемся. Я: "Сань, смотри, ка­кое могучее здание на том бе­регу…" "Ага… Ты знаешь, это, может быть, Лувр". Нет, каково! Иду я, москвич, по Мо­скве с приезжим дру­гом, он мне, смотри, мол, какой красивый дом! Слушай, и впрямь замеча­тельный. Это, может быть, Большой те­атр… Сашка поражался, как я быстро научился ори­ентироваться в метро, и вообще, в городе. Чего проще, посмот­рел на карту и – впе­ред. Сань, давай меняться, мне твой талант художника, а тебе моя житейская сметка. Ни за что бы не согласились, даже будь такое воз­можным. Ни он, ни я. Кощунству надо знать меру…

Но если приспичит, Саша не пропадет. В Плелане. Уехала, было, Силь­вия с детьми в Рен по делам. Сидим работаем: смотрим Сашины листы и хол­сты. Подходит время обеда. Хочется чего-нибудь пожевать, да жаль отры­ваться. Наконец Саша реши­тельно встает, мы идем на кухню. Осмотр холо­дильника и пус­тых кастрюль. Саша берет среднюю по разме­рам, ставит на газовую плиту. Нали­вает половину воды. Закипела. Саша подумал-подумал, высыпал туда полкружки спиралек-макарон, у нас такие же. Пока ва­рились, Саша подумал еще, достал пару помидор помясистее, по­мыл-покрошил, вы­сыпал в варево (уже инте­ресно!). После дополни­тельных размышлений, дос­тал банку шпрот в масле, вскрыл, вытряс туда же, посолил, помешал, поста­вил на стол. Неординарный творец во всем неординарен. Более вкусное ва­рево мне редко доводилось есть.

Но это всё трёп-мелочь-три-ха-ха. Я не могу сказать, что Саша лишен чувства юмора, вовсе нет. Но только если речь не идет о том, что для него свято. Для него свят Господь и Бог наш Иисус Христос и его, Сашина, роль в выполнении задачи, поставленной Творцом перед ним-творцом. Тут Саше не до шуток. Не протестует, просто пони­мает всякое слово всерьез. Рассказывая о своих друзьях, Саша часто с симпатией упоминал Жана Миньяна, коллек­ционера и мар­шана, который долгое время поддерживал Сашу, покупая его кар­тины. Всякий раз при слове "Миньян", я не ленился спросить: "Ар­мя­нин?" Всякий раз Саша спо­койно отвечал: "Нет, фран­цуз". Я так и не до­бился, чтобы он на меня рявкнул: "Хорош при­дуриваться! Сколько раз гово­рено, француз он, а не какой не армянин!" Саня даже не запо­доз­рил под­воха…

При всём немногословии за несколько часов вдвоем, Саша, нет-нет, что-то рас­скажет о месте, вдохновившем его на пейзаж, о чело­веке, чей портрет достал. В основном это его друзья-художники: Ва­лентин Тиль, Хвостенко, Бо­гаты­рев… О каждом из них Саша говорил с любовью, называл замечатель­ным челове­ком и прекрас­ным живописцем. Часто ли встре­тишь поэта, ху­дожника, столь дале­кого малейшей зависти или ревности? Кстати, я не видел ни од­ного Сашиного автопортрета. Забыл спросить, почему.

Случалось, он рассматривал собственный давно не виденный холст и одобрительно бормотал: "Какая хорошая живопись." Не хва­стовство, а про­фессио­нальная оценка работы, в данном случае – своей. Мне довелось побы­вать в Сашином доме под Парижем, по­знако­миться с одним из его друзей, чьи несколько портретов я ви­дел. Меня восхитило, как точно Саша выразил внутреннюю сущность строения и че­ловеческой личности – цветом. Потом, уже в Москве, мой друг, рассматривая фотографии некоторых Сашиных холстов и рисунков, вполголоса самому себе пробормотал: "Музыка цвета... И линии." Спасибо, Георгий. Точнее не скажешь…

Кто как, а Путов, когда вдохновение впрягает его в работу, любит одино­чество. Правда, у Ризов я смотрел по "видаку", как трудится худож­ник Алек­сандр Путов. Записано в сквате* …надцать лет тому назад. Саша был моложе. Но, зная Путова по Москве, я не ожидал от него такого лихого озорства.

Огромный зал. Зрители, Сашины друзья, которых я легко узнаю по его портре­там. Стоят три холста, выше Сашиного роста, вероятно, метра два, и шириной не­много больше высоты.

Из-за занавеси, что на заднем плане, появляется человек во фраке и кано­тье. На­чи­нается пантомима – механическая игрушка: угловатые движения, фиксация поз. Звучит музыка: то ксилофон, то некое механическое дребез­жание и голос – вос­точная мелодия без слов. Это Камил Челаев, чеченец или дагестанец, давно живу­щий во Франции.

Саша берет кисти и, макая в черную краску, наносит, казалось бы, беспо­рядоч­ные, мазки. На один холст, на следующий, круг за кругом…

К первому миму присоединяется мим-женщина. Ритм музыки ускоря­ется. Саша дви­жется быстрее, начинает приплясывать, что ни­как не мешает ему работать кистями. Мазки чаще и гуще, черный цвет сменяют другие. На одном холсте воз­никает музыкант с ксило­фо­ном, на втором несколько фи­гур, на третьем – нечто вполне абст­рактное. Вся игра продол­жа­ется чуть больше часа. Как мне показа­лось, съемка шла непрерывно, а из записи ни­чего не вырез`али.

Мне было необходимо увидеть, как большой мастер создал три шедевра, я уверенно применяю это слово, за час или даже меньше.

Было два или три вечера, протянувшиеся заполночь, когда тре­пач и ба­лагур я, не издав ни звука, слушал-впитывал и старался за­помнить то, что го­ворил друг. Саша раз­мышлял вслух. Иногда это необхо­димо са­мому молча­ливому мол­чуну в присутствии слушателя. Лучше, молчащего.

…Редко кому из самобытных, никому не подра­жающих художников уда­ется сни­скать прижиз­ненное признание. Какой смельчак дерзнет хотя бы похва­лить, не то, чтобы ку­пить, ри­сунок или картину, если авторитетно не объявлено, что она – ше­девр? Тем бо­лее, если и автор неизвестен. А вдруг, какая княгиня Ма­рья Алексевна от живописи станет говорить, что картина "Фи!", и восхищаться ею – "не ко­мильфо". Ить позору-то не оберёсси! Щу­кины-Морозовы-Третьяковы-Ам­бруазы Воллары пусть себе рис­куют, а нам-то за каким лешим? Так что художнику, если он хочет быть известным и по­купаемым, прихо­дится лавировать между Сцил­лой "старо, мы уже это ви­дели" и Харибдой "это ни на что не по­хоже, так никто не де­лает". На Западе в этом отношении еще хуже.

В свое время, еще до эмиграции, Господь свел Сашу с удиви­тельным че­лове­ком, покой­ным Михаилом Григорьевичем Шварцманом, художником и мыс­лителем. Шварцман помог Саше разобраться в сумя­тице поисков, разду­мий, осознать его, Сашину от­ветственность пе­ред Творцом за данный ему талант. Они проанали­зировали ранние рисунки Путова (ко­торые мне все подряд без ис­ключе­ния и без оговорок нравились), увидели в них гордыню, попытку выпятиться, сни­скать одобрение людей, что делает ху­дожника не­свободным, мешает хвалу и кле­вету приемлеть равно­душно, а отсюда – шаг до суетной попытки оспаривать глупца… В беседах со Шварцманом, которые Саша закон­спектировал в собст­вен­ном переосмыслении, дан анализ и убеди­тельный разгром боль­шинства течений живописи прошедшего столетия: мо­дернизм, на­ту­рализм, формализм, сюрреа­лизм… Все они результат не по­иска истины в Боге, а суетных метаний, тщеслав­ного искания мирского ус­пеха. То есть, гор­дыни, что из самых страшных человече­ских по­роков.

Я лишен возможности подробно излагать Сашины записи. Если их слегка об­работать и издать, несомненно, они найдут заинтересо­ванного читателя, так же, впрочем, как стихи Ле­онида Губанова, Ва­дима Делоне и Валерия Мошкина. К каждому стихотворению Саша сде­лал рисунок, как вся его гра­фика, блистатель­ный. Ксерокопии у меня есть, ищу издателя, на барыш не претендую.

Моя душа болит-ноет за Сашу. Его ранимость, болевой отклик на всякое человеческое горе, на всякую человеческую бесчеловеч­ность – я бы уже давно рехнулся… Последнюю мою неделю во Франции, повторяю, мы провели в Париже. 11 сентября сидим у Ри­зов, впи­лись в экран телевизора. С ужасом смот­рим кадры, которые видел весь мир. Сашка окаме­нел. Утром вижу его в том же каменном не­терпе­нии заняться своим Главным делом. Едва позавтра­кали, остав­ляю друга одного. По­сле уви­денного накануне и у меня потреб­ность от­влечься. Всё равно помочь пострадав­шим не могу. Даже кровь у меня, у ино­странца-пенсио­нера не примут. Возвращаюсь вечером с ощуще­нием, что ноги до ко­лен стёр-уко­ротил об асфальт Парижа. Саша просвет­ленный, спокойный. Смотрю рисунки. В них вся его боль. Сострадающая душа, выпла­кавшись, очищается, освящается слезами. Особенно внутрен­ними, не­видимыми… Плакать можно мелодией, стихом. Или ли­нией ри­сунка…

Жаль, я не успел испросить себе хотя бы парочку, он всё отдал Ризам. Впро­чем, бывает, что моя деловая хватка под­жимает хвост…

Сказать о Саше и не обмолвиться словом о Сильвии, в право­славном крещении Дарье, было бы ничем не оправданным свинст­вом. По крови француженка, рожде­нием швейцарка, возрастом много моложе мужа, она не только ведет всё домашнее хозяйство, не только ра­душно принимает Саши­ных друзей как своих собственных. Из трех недель в Бретани не­делю ее ста­раниями мы провели в кем­пинге на побере­жье Атлантики (погода была – я вас умоляю!). Почти каждый день Дарьюшка до обеда возила нас по памят­ным местам провин­ции. Сама выбирала мар­шруты, сама готовила крае­вед­ческий рассказ. В пути из кассетника постоянно – негромкая му­зыка. Ви­вальди, Мендельсон, бретонские народные песни, мало­изве­стная опера Гайдна "Балтасар" в замечательном исполнении одного из лучших оперных коллективов Великобри­тании. Дарьюшка не­громко верно подпевает.

Живя в Бретани, Сильвия полагает долгом изучить бре­тонский язык, хотя все там гово­рят по-французски, и я не уверен, что бретонским в обиходе поль­зуются многие. При таком подходе у нас, у русских, из Прибалтики, Сред­ней Азии, с Кавказа, нико­гда бы не возникало затруднений в общении.

Русским Дарьюшка владеет свободно – изучала в Пражском Карловом универ­ситете. Еще до знакомства с Сашей бы­вала в СССР: в Москве, Яро­славле… Прекрасно понимает идиомы, игру слов, анекдоты… В случае чего, может (par­don!) сквозь зубы даже матерком пульнуть. У нее это получается так мило, самый занудный моралист не придерется.

Но при всём при этом Сильвия не просто знает, – душой в Са­шином творчестве, и ей ведом мужнин масштаб художника. Нечас­тое сочетание: "кюхе, киндер, кирхе" и – потреб­ность в прекрас­ном… Недаром мой москов­ский друг, некогда посетивший их, назвал Сильвию, без тени иронии, "на­стоящей боевой подругой"…

Лизанька, чувствуется, была, несколько разочарована и обижена, что я мало уделял ей внимания. Как-никак, она меня помнила, ждала. Я объяснил, что не могу жертвовать воз­можностью – до­ведется ли еще? – пересмотреть работы ее отца. Девочка поняла, и в сво­бодное время уже липла ко мне, как бывалоче в Мо­скве, в 1996-м, к удовольствию обоих.

…Я могу рассказывать и рассказывать о Саше, его семье, вклю­чая такую неза­урядную личность, как черный кот Пушкин. Переска­кивать с одного на другое, возвращаться вспять. Получится своего рода "Вечное движе­ние" Фе­ренца Листа или Ио­ганна Штрауса, нескон­чаемая песнь о Сашке-Сашеньке-Alexander-е Putov-е, большом русском художнике…

Январь 2002

--------------------------------------------------------------------------------

*Скват – художническая коммуна в самовольно захваченном пустующем здании, из которого человека, переночевавшего там беспрепятственно три ночи подряд, можно выселить только по решению суда. (Примеч. автора)