МАРИИ ВЗЫВАЮТ О ПОМОЩИ

Соловки. Господь сподобил меня провести там семнадцать дней. Каждое утро в молитве благодарю Его за это...

…Соловки – место дважды святое. Всемирно известный шестисотлетний монастырь – земля на семь саженей промоленная. И СЛОН – начало ГУЛАГ'а – невообразимый сонм новомучеников, земля пересыпанная костями не на ту ли же глубину? Как осознать это сочетание вполне? Как отзывается душа наша на такую даже для России исключительную святость?

—"—

Обитель получила свое имя от архипелага, что лежит в западной части Бе­лого моря в полусотне километров от карельского побережья. Монастырская крепость высится на юго-западной оконечности Большого Соловецкого ост­рова; на окружающих его островах: Бол. и Мал. Муксалма, Анзер, Заяцкие – стоят скиты. Основание обители относят к 1429 г., и связано оно с именами мо­нахов Савватия, Германа и Зосимы.

Карту Большого Соловецкого, смело сравню с голландским сыром в разрезе, – остров изрешечен большими и малыми озерами; их общее зеркало вряд ли меньше трети его общей площади. Соединив некогда часть этих озер, монахи создали для своих нужд внутриостровную навигационную сеть. Вода сама течет из одного озера в другое, благодаря чему каналы не заросли травою и не заи­лились. Теперь это маршрут для экскурсантов и туристов. В лучшие времена монахов было много чуть ли не полтысячи. Они вели свое хозяйство, ловили рыбу, занимались науками и ремеслами, торговали с Архангельском, не забы­вая при этом самое главное – молитву. Говорят, здесь в открытом грунте выра­щивали культуры, для таких широт диковинные, чуть ли не дыни и арбузы. Сам я в эти легенды верю с трудом…

В свое время монастырь представлял собой грозную крепость. Первый рат­ный её экзамен в 1571 г. принимали шведские военные корабли. До сражения дела не дошло, шведам хва­тило увидеть стены, чтобы убраться восвояси. Богаче событиями история прихода к Соловкам бри­танского фрегата в 1854 г., во время крымской войны. Командир судна потребовал от мо­настыря сдачи. Мо­нахи отслужили молебен, прошли крестным ходом по стенам обители. Крепо­стные пушки к тому времени устарели на доброе сто­летие, и никто не соби­рался стрелять, но случайно выпущенное шальное ядро угодило фрегату в борт. Когда капитан корабля в подзорную трубу увидел на крепостных стенах монахов, его изумлению и, я полагаю, ярости, не было предела. Фрегат открыл ответ­ный огонь, который превратил бы любой город в развалины, но когда бо­еприпасы кончились, канонада прекратилась, и дым рассеялся, британские мо­ряки не увидели никаких следов обстрела. Дальше произошло комичное. Чайки, возмущенные учиненным беспокойством, всей местной популяцией налетели на фрегат, атаковали его и, пикируя, обсыпали судно пометом, оск­вернив и флаг Ея Королевского Величества военно-морского флота, и мундир командира фрегата, после чего судно с позором удалилось, – пожалуй, единст­венное забавное событие за всю историю Соловков. (Как точно легенда соответ­ствует исторической истине – мне неведомо, но, насколько я знаю повадки птиц, рассказ об атаке чаек вполне правдоподобен. Моему сыну, в его семь лет, вздумалось замахнулся палкой на ворону. Та улетела за подкрепле­нием, и – мама с трудом отстирала Мишкину рубашку.).

В основном, жизнь монахов – это труд, противостояние суровой природе, и – мо­литва, молитва, молитва… А что касается трагической стороны монастыр­ской жизни, то

она началась еще во времена Алексея Михайловича*, второго из династии Ро­мановых, Тишайшего. Именно этот кесарь не счел святотатством превратить монашескую обитель в государственную тюрьму. Не знаю, сколько узников тут было до 1917 года**, но пришедшие к власти большевики скоро превратили мо­настырь сначала в СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения) – один из самых страшных островов архипелага ГУЛАГ'а, – который затем преобразовали в СТОН (тюрьма). Символичнее не придумаешь…

—"—

Очень прошу, родные мои, не принять боль, горечь и ревность, которых я не мог, да и не стал избегать в дальнейшем тексте, за насмешку, издевку, тем более – за уп­рек. Но!.. Если кому-нибудь в моем родном храме Космы и Да­миана сказать, что побывал во Фран­ции, – немедлен­ный и только один вопрос: "В Тэзэ?". Скажешь: нет – недоумение. Где же, мол, если не в Тaize? А, собст­венно, то такое Тaize? Пуп земли? Пуп хотя бы Франции. Нет, Тaize – один из многих славных монастырей этой страны. Порою ка­жется, что во всей прекрас­ной много­миллионной Франции о Taize знают меньше лю­дей, чем в одном мо­сковском приходе.

У меня врожденный иммунитет против стадного ин­стинкта. Все поголовно читают Маринину и Акунина, смотрят "ящик", едят сникерсы, ходят в "Макдо­нальдс" или крутят кубик-рубик. Я этого – не делаю.

Поймите меня правильно. Нет на земле ни одной страны-народа-языка, к которым бы я ис­пытывал неприязнь. О Taize и о брате Роже я слышал и читал самые те­плые слова, и отношусь к ним с искренний симпатией. Я люблю анг­лийский и украинский языки, и в joke-розмове (шут­ливом трёпе) могу вставить слово-другое из любого из них. Но как русский человек (при всей смеси кровей, текущей в моих жилах) серьезный разговор веду – только по-русски.

Признайтесь, родные мои, пребывание в Тaize – скорее веселый праздник, фес­тиваль песни о том "как хорошо жить братья вместе.., словно елей на бороде Аа­рона", и многое т.п. Не призываю никого к тому, на что сам абсолютно не способен – к суро­вой аскезе. Но всё же быть христианином любой конфессии – это прежде всего труд, напря­женный и суровый: молитвен­ный или даже просто физический, до усталости, порою до изнеможения. На христианском языке он называется дела­нием.

У брата Роже мы приятные гости, из тех, кому рады, но кого, не видя, не вспоминают и не спохватываются. А Соловецкий монастырь просто не выживет без нашего внимания и по­мощи. И эти мои слова распространяются, увы, почти на все российские православные святыни, где нужны наши руки, наши сердца, наши пожертвования, наши молитвы. Я был – в Соловецком мона­стыре, но прошу всё сказанное мысленно распространить на остальные.

Не осмелюсь обвинить своих братьев и сестер во Христе в равнодушии к отечественным святыням. Думаю, главная причина таких перекосов – неведе­ние. Доски объявлений многих московских храмов увешаны рекламными лист­ками паломнических служб – это их работа, это их заработок. Но когда я обра­тился на Соловецкое подворье в Москве за советом, когда и как лучше всего ехать на Соловки трудником, мне сказали, что они этим не занимаются, дали телефон обители, чтобы я договаривался сам. Почему монастыри, зады­хаю­щиеся от нехватки рабочих рук, не зовут нас? Не приходит в голову? Боятся побеспокоить? Ждут, что сами догадаемся? Но ведь дитя не плачет – и мать не разумеет.

В самом Соловецком монастыре чуть больше десяти монахов, на всем архи­пе­лаге, с учетом скитов, – порядка тридцати. Такими силами не то, что при­вести монастырь в порядок – под­держивать уже существующее, невозможно. А хозяйство у них не такое уж малое: коровье стадо, пусть не­большое, на которое надо запасти сено на зиму и которое нуждается в ежеднев­ном уходе; огород, тоже требующий заботы; катер, несколько автомобилей и трак­тор – не обой­тись без опытного механика. В уже обжитых зданиях печное отопление – нужны дрова. Не говоря уже о том, что больше половины сооружений ветшают без реставрации и ремонта.

Главное, ради чего человек уходит из мира в монастырь – это труд Марии – общение со Христом, молитва, и необходимость в пусть менее утонченных на­турой, но трудолюби­вых и за­ботливых Марфах,— огромная. Сам я Марфа – дальше некуда, готов за Марию делать всё, пусть бы только она за меня моли­лась. Ее молитва – не чета моей…

Кто из вас, родные мои, пойдет к радушному соседу пусть даже не на пир-застолье, а по­мочь в его домашних делах (речь не идет о чрезвычайной нужде), если у вас самих в доме разор и запустенье, без ваших рук лишь усугубляю­щиеся? Кто из вас станет вкушать замечательные яблоки из прекрасного сосед­ского сада, оставив на опадание и гниение не менее сладкие и аро­матные соб­ственные?

Монастырь Taize (под Taize я подразумеваю также все иные зарубежные нами часто с любовью посещаемые места паломничества) не рухнет, если вы туда не поедете, либо будете ез­дить реже. Соловецкий монастырь и сотни дру­гих русских православных монастырей, силятся возстать после десятилетий безбожной власти. Им без нашего участия не подняться. Они взы­вают к нам о помощи. Неужели не откликнемся? На государство-то наше надежда известная. У него, у государства российского, своих забот по горло, куда как важных. По­сытнее накормить мил­лионы своих чиновников. Не дать угаснуть чеченской войне. Найти, с кем бы еще повое­вать. Бодаться то с Западом, то с Востоком, чтобы не иссякали запасы врагов. Издавать законы о том, кому, как и во что ве­рить, и какая вера традиционная, какая – нет. Да мало ли еще? А мо­жет оно и к лучшему? Чем дальше ястребиный глаз нашего кесаря будет от дел Боговых, от церкви, тем больше надежды, что она, церковь наша, не испробует на себе в очередной раз кеса­ревых когтей и клюва. Так что мы и только мы, доброхоты (в прямом, не в нынешнем ироничном смысле этого слова), можем и обязаны поддерживать и созидать монастыри, храмы, ча­совни Божии. Им, не устану по­вторять, нужны и молитвы наши, и пожертвования, и труд.

Что касается именно Соловецкого монастыря, то трудникам здесь рады круглый год, при­чем летом потребность в них пиком возрастает. По моим представлениям мужские руки нужны еще сильнее, чем женские, и особенно – руки искушенные в каком ни то ремесле: плотницком, слесарном, златошвей­ном, поварском… Не останутся без полезного дела и те, кто, не ропща, может копать землю, пилить-колоть дрова, таскать камни, косить траву, чистить кар­тошку, мыть посуду. К концу лета наступает особое по­слушание для сестер: со­бирать грибы и ягоды, часть из которых тут же идет в трапезную, часть за­готав­ливается на зиму.

Приехавшим на послушание придется заранее смириться с мыслью, что им, может быть, не уда­стся побывать на острове Анзер или на Секирной горе. Ан­зер и Секирка… Два особо скорб­ных места на архипелаге. Две особые святыни новомученические: места массовых казней узников. Верещагинский "Апофеоз войны" покажется детской пирамидкой, воздвигнись здесь курган из черепов жертв сталинщины. Как я хотел побывать там, поплакать-помолиться! Но – в трудах послушнических не удалось. Не до того было.

Жить мне пришлось в большом зале, вероятно, бывшей читальне мона­стырской библиотеки. Трудничать на Соловки приезжает не каждый. Ни ве­черние пьяные застолья, ни гадкие разговоры, ни сквернословие труднику не угрожают. Но народ-то собирается с самых разных краев-мест. О чем не перего­воришь, душа к душе, заполночь, забывая, что завтра, то есть, ой, уже давно как сегодня, надо встать так, чтобы успеть на шестичасовую утреню с акафистом. И так – каждый Божий день…

Утреннее богослужение идет до восьми. До девяти часов отдых: можно по­читать или под­ремать. В девять – развод на послушания. До полудня работа, потом – первая трапеза, завтрак. До часа время отдыха, затем работа до четы­рех, после чего – "полдник". До пяти отдых, и – снова работа номинально до восьми вечера, но нередко, чтобы закончить какое-то определенное дело, и позже: всё равно ужин – только после вечерней службы, то есть ни в коем слу­чае не раньше половины десятого. Дней за пять до Преображения Господня из Софрина привезли па­никадило для Спасо-Преображенского собора, главного в монастыре, и нам, чтобы успеть к пре­столу, приходилось трудиться и после ужина. Соби­рали леса, монтировали семиярусное паникадило, леса убирали, делали генеральную уборку со­бора. Зато каким праздничным был для меня последний день на Соловках, Преображение Господне. Приехало много палом­ников, и среди них – такой мне радостью было увидеть не­скольких однопри­хожан-космодамианцев.

Монастырская кормежка непритязательная, но вполне вкусная, и в дос­татке. В поселке, ок­ружающем монастырь, несколько частных банек, есть и мо­настырская, так что всегда можно найти, где помыться. Мы, наша компания, почти каждый вечер окунались в Святое озеро, соль-пыль смыть, ободриться после трудов праведных напряженных.

Соловецкие "удобства" для трудников – ровесники большинства остальных сооружений монастыря, и их основные конструктивные концепции были ти­ражированы во всех привокзаль­ных заведениях того же назначения. С той раз­ницей, что монастырские содержатся в достойной подражания чистоте и почти не оскорбляют обоняния.

Тех, кто решится поехать на Соловки в первую поло­вину лета, встретит множество комаров, так что надо запастись терпением, и репеллен­тами. Но, по­верьте мне, родные мои, всё это такая мелочь, о которой можно было бы и не вести речи. Главное, что здесь возникает особое чув­ство своей нужности, при­частности к общему подлинно богохвалимому деланию и особые близость-дружба. Вместе со мной трудились, в основном, молодые парни, лет тридцати-три­дцати пяти. Мы сблизились, мы огорчались, когда у кого-то подходило время отъезда, мы обме­нялись адресами, чтобы и на следующее лето всем снова собраться здесь.

Уж на что я, пенсионер за шестьдесят, и то при прощании монахи, которые давали нам ра­боту, звали меня, просили приехать и на следующий год. И, не боюсь повториться, это чувство своей необходимости так дорого, что уезжать не хотелось. Вроде бы уже и без внучки стоско­вался, и семью хотел видеть, и храм мой родной Космы и Дамиана, чудотворцев и бессеребрен­ников в Асии проси­явших, и вас, родные мои, мои одноприхожане, из которых мне большинство хорошо знакомы и д`ороги.

Сколько трудников было в монастыре во время моего пребывания там, ска­зать нелегко. Наша группа – десять-пятнадцать человек, ее состав постоянно менялся. Были еще люди на иных послушаниях, сколько – Бог-весть. Точно знаю, гораздо меньше, чем остро необходимо.

Каждый день я вновь и вновь обходил монастырь и, преисполнившись бла­гоговейных чувств, мне, в общем-то, не очень свойственных, не мог глаз ото­рвать от суровой фортификаци­онной красоты, дикой мощи его стен и башен, сложенных из многотонных – никакому Гераклу от земли не оторвать – живых валу­нов (ни архивы, ни устные предания, ни раскопки археологические не раскрыли с достоверностью технологической тайны подъема таких тяжестей на высоту восемь-двенадцать метров). Пытаться передать, что я в эти минуты ду­мал-переживал, – слов таких нету в моем словаре. Я не мог до конца поверить, что вижу всё наяву, завидовал самому себе, одно­временно печалуясь, что прой­дет десять… девять… вот уже только три… дня, и Соловки уйдут для меня в прошлое, в историю, хорошо, если только до сле­дующего года…

О. Герман, благочинный и духовник монастыря, дивно светлая личность, благословил меня причащаться часто, что я и делал все три Соловецких воскре­се­ния. И вот последнее утро, по­следняя литургия, последнее причащение на Соловках, последние часы перед отъездом. Я стою на корме "Святителя Нико­лая", перед глазами одухотво­ренно прекрасные лица о. Германа, о. Зо­симы, о. Герасима, о. Петра, о. Мисаила, иных, чьи имена мне неведомы... Монастырь уплывает в туман, становится всё призрачнее и меньше размерами, не теряя при этом своего свя­того вели­чия. За кормой судна чайки. В какой-то песне они стонут, плачут, и я всё думал, что это приду­манная красивость. Но нет, обычно крики чаек и впрямь – болезненный стон и тоскливый плач. А тут – требова­тельный азарт. Люди подбрасывают кусочки хлеба или булок, птицы ловят на­лету, а иные, аккуратно, не причинив боли, снимают угощение прямо с паль­цев.

В первых числах августа, когда я приехал на Соловки, солнце ни за что не хо­тело садиться, дожидалось, когда мы, угомонившись, заснем. После летнего солнцестояния день в этих широ­тах сокращается стремительно, и 19 августа ночь была, хотя и ко­роткой, но уже темной. Мы, трое сотоварищей по трудам Соловецким, бродим по ночной Кеми. Сна – ни в одном глазу. Наш поезд ухо­дит утром. Не упускать же случай увидеть знаменитый деревянный Кемьский собор?! Даже сумерки, даже леса, даже забор не скрыли, какой он соразмерный и ладный, с его тремя шатрами-главками, из которых центральная, как водится, выше.

А когда мы, также не торопясь, шли в сторону вокзала, снова и снова вспо­миная самые яр­кие события наших Соловецких дней, в небе вдруг запылала спол`оха. В детстве я их перевидал несчитано. Но от неожиданности – обычно спол`охи бывают к сильным морозам, в Якутии они никогда не заго­рались раньше начала ноября, – я принял ее за облако, но тут же разобрался, что к чему, и когда мои друзья заголосили, ой, Константин, что это?, всё им объяс­нил. Спол`оха горела, перелива­лась и мерцала то занавесью, то извилистой в поперечную полоску со светло-зеленова­тым отли­вом ковровой дорожкой, и глаз от всего этого невозможно было отвесть. Вдруг осе­нило, что сегодня, в день Преображения Господня, Он шлет нам знак любви Своей. Мы невольно крести­лись на этот свет и благодарили Господа и за Соловки, и за труды наши, и за это вот Поляр­ное сияние, которое спокон века на Русском Севере называли спол`охой…

До чего же хочется надеяться, что число тех, кто в следующие годы пред­почтет по­слуша­ние, трудничество в одном из православных монастырей Рос­сии, постепенно сравняется, а потом и превзойдет число тех, кто за святынями едет в дальние страны, свои, мол, никуда не де­нутся… А что касается Роже, нашего любимого брата во Христе, узнай он о нашем новом выборе – одобрит, порадуется и помолится и за нас, и за правосла­вие. Не сомневайтесь!

2002

--------------------------------------------------------------------------------

* Уточнение №1 (2003 г.). Первые узники появились в Соловках при Иоанне IV. (Примеч. автора)

** Уточнение №2 (2004 г.). За первые 400 лет монастыря – порядка трехсот. (Примеч. автора).