к началу раздела>>
к списку статей Константина Семенова>>

Константин Семенов

Я ЗАБОЛЕЛ СОЛОВКАМИ

От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Божие силою берется, и употреб­ляющие усилие восхищают его.

Матф. 11, 12.

Соловки – место дважды святое. Всемирно известный шестисотлетний мо­настырь – земля на семь саженей промоленная. И СЛОН – начало ГУЛАГ'а – невообразимый сонм новомучеников, земля пересыпанная костями не на ту же ли глубину? Как осознать это сочетание вполне? Как отзывается душа наша на такую даже для России исключи­тельную святость? В нынешнем, 2002 году Гос­подь сподобил меня провести там семнадцать дней. Каждое утро в молитве благодарю Его за это...

***

Обитель получила свое имя от архипелага, что лежит в западной части Бе­лого моря в полусотне километров от карельского побережья. Монастырская крепость высится в южной части западного берега Большого Соловецкого ост­рова. На окружающих его островах: Бол. и Мал. Муксалме, Анзере, Заяцких – стоят скиты. Основание обители относят к 1429 г., и связано оно с именами мо­нахов Савватия, Германа и Зосимы.

Карту Большого Соловецкого, смело сравню с голландским сыром в разрезе, – остров изрешечен большими и малыми озерами; их общее зеркало вряд ли меньше трети его общей площади. Соединив некогда часть этих озер, монахи создали для своих нужд внутриостровную навигационную сеть. Северная часть острова приподнята, вода сама течет из одного озера в другое, благодаря чему каналы не заросли травою и не заи­лились. Теперь это маршрут для экскурсан­тов и туристов.

В лучшие времена насельников в обители было много, чуть ли не полты­сячи. Они вели свое хозяйство, ловили рыбу, занимались науками и ремеслами, торговали с Архангельском, не забы­вая при этом самое главное – молитву. Го­ворят, здесь в открытом грунте выра­щивали культуры, для таких широт дико­винные, чуть ли не дыни и арбузы. Сам я в эти легенды верю с трудом…

В свое время монастырь представлял собой грозную крепость. Первый рат­ный её экзамен в 1571 г. принимали шведские военные корабли. До сражения дела не дошло, шведам хва­тило увидеть стены, чтобы убраться восвояси. Богаче событиями история прихода к Соловкам бри­танского фрегата в 1854 г., во время крымской войны. Командир судна потребовал от мо­настыря сдачи. Мо­нахи отслужили молебен, прошли крестным ходом по стенам обители. Крепо­стные пушки к тому времени устарели на доброе сто­летие, но случайно выпу­щенное шальное ядро угодило фрегату в борт. Когда капитан корабля в под­зорную трубу увидел на крепостных стенах монахов, его изумлению и, я пола­гаю, ярости, не было предела. Фрегат открыл ответ­ный огонь, который длился несколько часов и превратил бы любой город в развалины, но когда канонада прекратилась, и дым рассеялся, британские мо­ряки не увидели никаких следов обстрела. Дальше произошло комичное. Чайки, возмущенные учиненным бес­покойством, всей местной популяцией налетели на фрегат, атаковали его и, пикируя, обсыпали судно пометом, оск­вернив и флаг Ея Королевского Величе­ства военно-морского флота, и мундир командира фрегата, после чего судно с позором удалилось, – пожалуй, единст­венное забавное событие за всю историю Соловков. (Как точно легенда соответ­ствует исторической истине – мне неве­домо, но, насколько я знаю повадки птиц, рассказ об атаке чаек вполне правдо­подобен. Моему сыну, в семь лет, вздумалось замахнулся палкой на ворону. Та улетела за подкрепле­нием, и – мама с трудом отстирала Мишкину ру­башку.).

В основном, жизнь монахов – это труд, противостояние суровой природе, и – мо­литва, молитва, молитва… А что касается трагической стороны монастыр­ской жизни, то она началась еще во времена Алексея Михайловича*, второго из династии Ро­мановых, Тишайшего. Именно этот кесарь не счел святотатством устроить в монашеской обители государственную тюрьму. Не знаю, сколько узников тут было до 1917 года**, но пришедшие к власти большевики скоро превратили мо­настырь сначала в СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначе­ния) – один из самых страшных островов архипелага ГУЛАГ'а, – который затем преобразовали в СТОН (тюрьма). Символичнее не придумаешь…

Очень прошу, родные мои, не принять боль, горечь и ревность, которых я не мог, да и не стал избегать в дальнейшем тексте, за насмешку, издевку, тем более – за уп­рек.

Но!.. Знаю московский приход, из которого ежегодно 200-250 человек (4-5 автобу­сов) отправляются в паломнические поездки. Во Францию, Италию, Черногорию. При­близительно столько же – на день-два по монастырям ближ­него и дальнего Подмос­ковья. Тоже паломниками. А если кто и едет в ка­кой-нибудь монастырь потрудиться, – это считанные и неведомые остальным оди­ночки. Вряд ли этот приход единственный в своем роде. Не осмелюсь обви­нить своих братьев и сестер во Христе в равнодушии к отечественным святы­ням. Думаю, главная причина таких перекосов – неведение. Доски объявлений мно­гих московских храмов увешаны рекламными листками паломнических служб – это их работа, это их заработок. Но когда я обратился в Соловецкое подворье в Москве за советом, когда и как лучше всего ехать на Соловки труд­ником, мне сказали, что они этим не занимаются, дали телефон обители, чтобы я догова­ривался сам. Почему монастыри, задыхающиеся от нехватки рабочих рук, не зовут нас? Не приходит в голову? Боятся побеспокоить? Ждут, что сами догада­емся? Но ведь дитя не плачет – и мать не разумеет.

Поймите меня правильно. Нет на земле ни одной страны-народа-языка, к которым бы я ис­пытывал неприязнь. К святыням Лурда, Тэзе, Мир Ликийских, Меджугорья я от­ношусь, как и полагается относиться к любой святыне – с бла­гоговейным почтением. И вместе с тем несколько отстраненно. Я люблю ан­ганглийский и украинский языки, и в joke-розмове (шут­ливом трёпе) могу вставить слово-другое из любого из них. Но как русский человек (при всей смеси кровей, текущей в моих жилах) серьезный разговор – только по-русски. И почтение к нашим, российским святыням у меня – сокровенное. Кроме того, признайтесь, родные мои, паломнические поездки к зарубежным святыням в большой степени – поиск новых впечатлений, праздник, фес­тиваль песни о том "как хорошо жить братья вместе,.. это словно елей на бороде Аа­рона", и многое иное. Не призы­ваю никого к тому, на что сам абсолютно не способен – к суро­вой аскезе. Но всё же быть христианином любой конфессии – это, прежде всего, труд, напря­женный и суро­вый: молитвен­ный или даже просто физический, до усталости, порою до изнеможения. На христианском языке – дела­ние.

Пей воду из твоего водоема и текущую из твоего колодезя. (Притч. 5,15). Кто из нас, родные мои, пойдет к радушному соседу пусть даже не на пир-застолье, а по­мочь в его домашних делах (речь не идет о чрезвычайной нужде), коль в на­шем собственном доме разор и запустенье, без наших рук лишь усугубляю­щиеся? Кто из нас станет вкушать пре­красные яблоки из прекрасного сосед­ского сада, оставив на опадание и гниение не менее сладкие и аро­матные свои? Ни один из зарубежных, часто с любовью посе­щаемых мест паломничества не рухнет, если мы туда не поедем, либо будем ез­дить реже. У зарубежных братьев по вере мы приятные гости, из тех, кому рады, но кого, не видя, не вспоминают и не спохватываются. А Соловецкий монастырь просто не выживет без нашего внимания и по­мощи. И эти мои слова распространяются, увы, почти на все рос­сийские православные святыни, где нужны наши руки, наши сердца, наши по­жертвования, наши молитвы. Я был – в Соловецком мона­стыре, но прошу всё сказанное мысленно распространить на сотни других русских православных монастырей силятся, которые возстать после десятилетий безбожной власти. Им без нашего участия не подняться. Они безмолвно взы­вают к нам о помощи. Неужели не отклик­немся? На государство-то наше надежда известная. У него, у государства рос­сийского, своих забот по горло, куда как важных. По­сытнее на­кормить орды своих чиновников. Не дать угаснуть чеченской войне. Найти, с кем бы еще повое­вать. Бодаться то с Западом, то с Востоком, чтобы не иссякали запасы врагов. Издавать законы о том, кому, как и во что ве­рить, и какая вера традици­онная, какая – нет. Да мало ли еще? А мо­жет оно и к лучшему? Чем дальше яс­требиный глаз нашего кесаря будет от дел Боговых, от церкви, тем больше на­дежды, что она, церковь наша, не испробует на себе в очередной раз кеса­ревых когтей и клюва. Так что мы и только мы, доброхоты (в прямом, не в нынешнем глум­ливом смысле этого слова), можем и обязаны поддерживать и созидать мо­настыри, храмы, ча­совни Божии. Им, не устану повторять, нужны и молитвы наши, и пожертвова­ния, и труд,

В самой Соловецкой обители чуть больше десяти монахов, на всем архипе­лаге, с учетом скитов, – порядка тридцати. Такими силами не то, что привести монастырь в по­рядок – под­держивать уже существующее, невозможно. А хо­зяйство там немалое: ко­ровье стадо, пусть не­большое, на которое надо запасти сено на зиму и которое нуждается в ежеднев­ном уходе; огород, тоже требую­щий заботы; катер, несколько автомобилей и трак­тор – не обой­тись без опыт­ного механика. В уже обжитых зданиях печное отопле­ние – нужны дрова. Не говоря уже о том, что больше половины сооружений ветшают без реставрации и ремонта.

Главное, ради чего человек уходит из мира в монастырь – это труд Марии: обще­ние со Христом, молитва, и необходимость в пусть менее утонченных на­турой, но трудо­люби­вых и за­ботливых Марфах, – огромная. Марии взывают о помощи. Сам я Марфа – дальше некуда, готов за Марию делать всё, пусть бы только она за меня молилась. Ее молитва – не чета моей…

Что касается именно Соловецкого монастыря, то трудникам здесь рады круглый год, при­чем летом потребность в них пиком возрастает. По моим представлениям мужские руки нужны еще сильнее, чем женские, и особенно – руки искушенные в каком-нибудь ремесле: плотницком, слесарном, злато­швейном, поварском… Не останутся без полез­ного дела и те, кто, не ропща, со­гласен копать землю, пилить-колоть дрова, таскать камни, косить сено, чистить картошку, мыть посуду. К концу лета наступает особое по­слушание для сестер: собирать грибы и ягоды, часть из которых тут же идет в трапезную, часть за­го­тавливается на зиму.

Приехавшим на послушание придется заранее смириться с мыслью, что им, может быть, не уда­стся побывать на острове Анзер или на Секирной горе. Ан­зер и Секирка… Два особо скорб­ных места на архипелаге. Две особые святыни новомученические: места массовой смерти узников. Верещагинский "Апофеоз войны" показался бы здесь детской пирамид­кой. Как я хотел побывать там, по­плакать-помолиться! Но – в трудах послушнических не удалось.

Трудничать на Соловки приезжает не каждый. Ни вечерние пьяные засто­лья, ни гадкие разговоры, ни сквернословие труднику не угрожают. Но народ-то собирается с самых разных краев-мест. О чем не переговоришь, душа к душе, заполночь, забывая, что завтра, то есть, ой, уже давно как сегодня, надо встать так, чтобы успеть на шестичасо­вую утреню с акафистом. И так – каждый Бо­жий день…

Утреннее богослужение идет до восьми. До девяти часов отдых: можно по­читать или под­ремать. В девять – развод на послушания. До полудня работа, потом – первая тра­пеза, завтрак. До часа время отдыха, затем работа до четы­рех, после чего – "полдник". До пяти отдых, и – снова работа. Номинально до восьми вечера, но нередко, чтобы за­кончить какое-то определенное дело, и позже: всё равно ужин – только после вечерней службы, то есть не раньше по­ловины десятого. Дней за пять до Преоб­ражения Господня из Софрино при­везли па­никадило для Спасо-Преображенского собора, главного в монастыре, и нам, чтобы успеть к пре­стольному празднику, приходилось трудиться и после ужина. Соби­рали леса, монтировали семиярусное паникадило, леса убирали, делали гене­ральную уборку со­бора. Зато каким праздничным был для меня последний день на Со­ловках, Преображение Господне. Приехало много палом­ников, и среди них – такой радостью мне было увидеть не­скольких однопри­хожан.

Монастырская кормежка непритязательная, но вполне вкусная, и в дос­татке. В по­селке, ок­ружающем монастырь, несколько частных банек, есть и мо­настырская, так что всегда можно найти, где помыться. Мы, наша компания, почти каждый вечер окунались в Святое озеро, соль-пыль смыть, ободриться после трудов праведных напряженных.

Соловецкие "удобства" для трудников – ровесники большинства остальных соору­жений монастыря; их основные конструктивные концепции были тира­жированы во всех привокзаль­ных заведениях того же назначения, с той разни­цей, что здесь они содержатся в достойной подражания чистоте и почти не ос­корбляют обоняния.

Родным нашим сестрам во Христе придется смиренно принять некоторые требова­ния монастырского устава: на службу и в трапезную появляться в юб­ках, в храм не заходить без головного платка (заодно сестры смогут убедиться, что платок своим весом не перетрудит даже самую слабую женскую шейку, а их облик только выиграет), на богослужении братья стоят по правую (сестры по ле­вую) сторону от прохода и первыми проходят к причастной чаше, как, впро­чем, и в тра­пезную.

Тех, кто решится поехать на Соловки в первую поло­вину лета, встретит множество комаров, так что надо запастись терпением, и репеллен­тами. Но, по­верьте мне, родные мои, всё это мелочь, о которой можно и не вести речи. Главное, здесь возникает особое чув­ство своей нужности, причастности к об­щему подлинно богохвали­мому деланию и особые близость-дружба. Вместе со мной трудились, в основном, моло­дые парни, лет 30-35-ти. Как не похвастать, что я не так уж заметно от­ставал от них в любом деле? А если, коля дрова, на­ловчиться попадать топором в нужное место, дело и вовсе пойдет на лад. Мы сблизились, мы огорчались, когда у кого-то под­ходило время отъезда, мы обме­нялись адресами, чтобы и на следующее лето всем снова собраться здесь.

Уж на что я, пенсионер за шестьдесят, и то при прощании монахи, которые давали нам ра­боту, звали меня и на следующий год. И, не боюсь повториться, это чувство своей необходимости так д`орого, что уезжать не хотелось. Вроде бы уже и без внучки стоско­вался, и семью хотел видеть, и храм родной, и одно­прихожан, из коих мне большинство хорошо знакомы и близки.

Сколько трудников было в монастыре во время моего пребывания там, ска­зать не­легко. Наша группа – десять-пятнадцать человек, ее состав постоянно менялся. Были еще люди на иных послушаниях, сколько – Бог-весть. Точно знаю, гораздо меньше, чем остро необходимо.

Каждый день я вновь и вновь обходил монастырь и, преисполнившись бла­гоговей­ных чувств, мне, в общем-то, не очень свойственных, глаз не мог ото­рвать от суровой фортификаци­онной красоты, дикой мощи стен и башен, сло­женных из многотонных – никакому Гераклу от земли не оторвать – живых ва­лу­нов (ни архивы, ни устные пре­дания, ни раскопки археологические не рас­крыли с достоверностью технологической тайны подъема таких тяжестей на высоту восемь-двенадцать метров). Пытаться передать, что я в эти минуты ду­мал-переживал, – слов таких нету в моем словаре. Я не мог до конца поверить, что вижу всё наяву, завидовал самому себе, одно­временно печалуясь, что прой­дет десять… девять… вот уже только три… дня, и Соловки уйдут для меня в про­шлое, в историю, хорошо, если только до сле­дующего года…

О. Герман, благочинный и духовник монастыря, дивно светлая личность, благосло­вил меня причащаться часто, что я и делал все три Соловецких воскре­се­ния. И вот по­следнее утро, по­следняя литургия, последнее причащение на Соловках, последние часы перед отъездом. Я стою на корме "Василия Косякова", перед глазами одухотво­ренно пре­красные лица о. Германа, о. Зо­симы, о. Гера­сима, о. Петра, о. Мисаила (судьба и пути, приведшие сюда каждого, достойны особого рассказа, но без их ведома, не посмею), иных, чьих имен я не знаю... Монастырь уплывает в туман, становится всё призрачнее и меньше размерами, не теряя при этом своего свя­щенного вели­чия. За кормой – чайки. В какой-то песне они стонут и плачут, и я думал, что это приду­манная красивость. Но нет, обычно крики чаек и впрямь – болезненный стон и тоскливый плач. А тут – требо­вательный азарт. Люди подбрасывают кусочки хлеба или булок, птицы ловят на лету, а иные, аккуратно, ни разу не причинив боли, снимают угоще­ние прямо с пальцев.

В первых числах августа, когда я приехал на Соловки, солнце ни за что не хо­тело са­диться, не дождавшись, когда мы угомонимся-заснем. После летнего солнцестояния день в этих широ­тах сокращается стремительно, и 19 августа ночь была, хотя и ко­роткой, но уже темной. Мы, трое сотоварищей по трудам Соловецким, бродим по ночной Кеми. Сна ни в одном глазу. Наш поезд – ут­ром. Не упускать же случай увидеть знамени­тый деревянный Кемьский собор?! Даже сумерки, даже леса, даже забор не скрыли, какой он соразмерный и лад­ный, с его пятью шатрами-главками, из которых центральная, как водится, выше.

А когда мы, также не торопясь, шли в сторону вокзала, снова и снова вспо­миная са­мые яр­кие события наших Соловецких дней, в небе вдруг запылала спол`оха. В детстве я их перевидал несчитано. Но от неожиданности – обычно спол`охи бывают к сильным морозам, в Якутии они никогда не заго­рались раньше начала ноября, – я принял ее за облако, но тут же разобрался, что к чему, и когда мои друзья заголосили, ой, Константин, что это?, всё им объяс­нил. Спол`оха горела, перелива­лась и мерцала то занавесью, то из­вилистой в поперечную полоску со светло-зеленова­тым отли­вом ковровой дорожкой, и глаз от всего этого невозможно было отвесть. Вдруг осе­нило, что сегодня, в день Преоб­ражения Господня, Он шлет нам знак любви Своей. Мы невольно крести­лись на этот свет и благодарили Господа и за Соловки, и за труды наши, и за это вот Поляр­ное сияние, ко­торое спокон века на Русском Севере называли спол`охой…

Так до чего же хочется надеяться, что число тех, кто в следующие годы предпочтет по­слуша­ние, трудничество в одном из православных монастырей России, постепенно срав­няется, а потом и превзойдет число стремящихся за святынями в дальние страны, свои, мол, никуда не де­нутся… А что касается наших возлюбленных братьев во Христе из зарубеж­ных монастырей, узнай они о нашем новом выборе – одобрят, порадуются и помолятся и за нас, и за право­сла­вие…

Ноябрь 2002 г.

--------------------------------------------------------------------------------

* Уточнение №1 (2003 г.). Первые узники появились в Соловках при Иоанне IV. (Примеч. автора)

** Уточнение №2 (2004 г.). За первые 400 лет монастыря – порядка трехсот. (Примеч. автора).