Памяти Богдана Зиновьевича Хмельницкого

"Но от того, что Я сказал вам это, печалью исполнилось сердце ваше… но печаль ваша в радость будет" (Ин. 16: 6,20)

Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора -
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера...
<…>
Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
Но далеко еще до первых зимних бурь -
И льется чистая и теплая лазурь
на отдыхающее поле…

С некоторых пор сентябрь стал для нас месяцем слез и особой ранимой радости. В какой момент это произошло? Скорее всего, тогда 9 сентября 1990 года, в трагическое преддверие воспоминания об Усекновении главы Иоанна Предтечи. А может быть, для кого-то, кто не знает пока батюшку, другое 9 сентября горит особым пламенем? 9 сентября 1999 года, когда взорвался первый жилой дом в Москве, а потом еще один 13 сентября? Может быть… но к 11 сентября 2001 года все уже было ясно, сентябрь теперь отмечен для нас ранее неведомыми слезами. И особой неизбывной радостью, потому что все эти люди погибли за то, что были христианами или принадлежали христианской культуре, и, значит, они, минуя все мытарства, вошли в пространство Жертвы. И это так, невзирая на то, что среди них были и мусульмане и иудеи и люди неверующие, которые, конечно, вошли в это пространство вместе со всеми: вспомним еще одно страшное сентября, 3 сентября 2004, Беслан.
Краткое время, уложившееся между Успением и Рождеством Пресвятой Богородицы, это действительно особое время. И кажется совсем неслучайным, что именно в это время начинается новый учебный год. И начало индикта, нового церковного года (по византийскому счислению 1 сентября по старому и 14 сентября по новому), тоже приходится на это время. Хотим мы того или не хотим, мы уже сформированы так, что в это время должны выйти на новый виток. Что-то начать, начать изучение нового знания, начать учить вновь пришедших детей или студентов, начать какую-то новую работу, а может быть просто в той же самой последовательности церковных дат найти какой-то новый опыт и пережить новые встречи. Новое… "Мы должны ощутить мистический историзм в самом названии священнейшей Книги христианства, восходящем <…> к пророчеству Иеремии: "Новый Завет". Всегда народы земли хвалились древностью своих священных книг и религиозных установлений; слово "новый" в имени чтимого Канона - само по себе весьма ново и экспериментально. <…> Павел описывает самую суть христианской экзистенции в выразительных словах: Древнее прошло, теперь все новое (2 Кор 5:17)"… Может быть, поэтому все, что происходит в сентябре, имеет такой глубокий смысл для сердца…
Подобно деисусному чину Иоаннов день (Усекновение главы) и Рождество Марии обрамляют год, в центре которого Рождество и Пасха Христова. 11 сентября по прошествии второго дня отец Александр был восставлен молитвами людей и ангелов. 12 сентября отец Александр праздновал свой день ангела. 13 сентября был подарен миру отец Александр Шмеман, еще одна звезда этой плеяды. А 14 сентября, в день начала нового года умер Богдан Зиновьевич.
Он свидетельствовал автору строк: ко Христу его обратил отец Александр Мень. Сообщество чад батюшки велико… в нем много ярких людей… но вот оказывается, что социальные законы этого сообщества оказываются здесь бессильны хоть что-то обозначить, именно потому, что отец Александр обратил Богдана Зиновьевича ко Христу, а не к себе. И яркость духовная незаметна земным очам…
Что может быть общего у такой девчонки, как я, с таким серьезным человеком в летах, как Богдан Зиновьевич, имеющим такую долгую, совершенно неизвестную мне биографию… Можно сказать абсолютно истинные слова: нас роднит Христос, нас роднит евхаристическая Чаша. Но эти слова сами по себе ничего не дают, пока нет той ткани жизни, на которой они вышиты, ибо тех, кто вкушал и вкушает с нами из той же Чаши много, а слов этих святых поставить, как правило, негде.
Я никогда не говорила с ним о своих делах, я никогда не ходила к нему "посоветоваться" как поступить, потому что ведь это надо объяснять ситуацию, что да кто да почему… Может быть, это странно, но я стараюсь никогда ни с кем не говорить о третьих лицах. Я всегда хочу, чтобы отношения строились по принципу Я-ТЫ и кто-то невидимый рядом. Из всех людей, кого я знаю и люблю, немного есть таких, с кем это удается в полной мере. И один из первых среди них Богдан Зиновьевич.
Он ничего не знал обо мне особенного, чего не знали другие, и есть те, кто знает много больше. Да и я о его жизни мало что знала, знала лишь, что он инженер высочайшего класса, что у него трое детей, двое сыновей и чудесная дочка, к которой он невыразимо нежен и которой бесконечно горд. Я даже не могу вспомнить, как мы познакомились, я не помню этого периода постепенного узнавания. Как ни напрягаю я память, ничего не могу вспомнить, почему мы познакомились, когда, при каких обстоятельствах, просто в какой-то момент в моей жизни возник родной человек.
Как-то он принес мне молитвослов архимандрита Софрония (Сахарова) с дарственной надписью, адресованной ему: почитай, что-то себе перепишешь и вернешь. И я все не возвращала, потому что переписать всё было недосуг по лени моей страшной. Как-то он мне напомнил: ты когда вернешь-то, все же там дарственная мне? - Богдан Зиновьевич, совсем скоро. И вот на прошлой неделе я пришла на литургию и говорю: в следующий раз верну, там у нас в книжном такие же появились. А он ответил: оставь себе на память обо мне, а мне как раз еще один такой же подарили. И ничто не екнуло в моей очерствевшей собственными переживаниями груди, как-то просто все смягчилось последними словами, что ему еще один подарили, он ведь никогда не делал больно... Подарили ему или нет, не знаю, может, он просто понимал, что скоро будет молиться без всяких молитвословов, а может, не столько понимал, сколько почувствовал, что в тот момент Господь хочет мне о нем сказать. И что я не услышала. Богдан Зиновьевич… Богдан Зиновьевич это было что-то незыблемое, человек, который всегда рядом. Даже когда я молилась дома, вспоминая того и другого, о ком надо вспомнить, и этому плохо и этот болен и этот страждет и этот путешествует, Богдан Зиновьевич оставался в стороне от моих молитв: ведь у него все хорошо, он всегда так говорит. Мне казалось, у него ни грехов, ни тяжких обстоятельств, у него все хорошо. И дело даже не в том, что он сам всегда об этом говорил, слова, слова это все пустое, порой мы говорили и том, что его тревожило и огорчало, просто от него всегда исходил мир и свет, свет и мир… И только иногда как-то больше для собственной духовной сладости помянешь раба Божия Феодосия. А он ждал, конечно.
Я помню, как мы с ним говорили о паломничестве как явлении сегодняшнего нашего мира. И я ему сказала, что вряд ли в какое-то паломничество когда-нибудь поеду, меня не тянет ни в Тэзе, ни в Меджугорье, и как-то мне даже странно от этого и стыдно. Думала, он скажет, да ты просто устала, ты же молодая, вот разберешься с делами и поедешь. А он мне говорит: и я тоже никуда не поеду, ни в какое паломничество, меня тоже совсем не тянет, я внутри себя паломничество совершаю каждый день. Вдруг найдя неожиданно единомышленника, я ему улыбнулась. А он отвечает: нет в Иерусалим я все-таки совершил бы паломничество… И не успела на моем лице нарисоваться разочарованная мина (я ведь человек крайностей, нет так уж нет), как он добавил: в Новый... И тоже мне улыбнулся. Он всегда говорил уверенно, в его речи всегда было что-то учительное. Но никогда не хотелось от этого отвернуться, что обычно бывает, когда наставляют. С ним я была ребенком. "Подойди после службы" - этого было достаточно, чтобы понять, тебя ждет долгожданный урок. Очень краткий, в двух словах порой. Может он просто скажет: а ты трать на "Отче наш" полчаса. А может, мы будем говорить с ним о молитвах к Богородице. И он скажет: я не могу ничего Богородице говорить кроме "Честнейшую херувим", де еще "Богородице, Дево,…". А просить о чем-то у Марии, да как язык вообще может повернуться на такое?!
А как-то он сказал: есть одна вещь, о которой ты всегда должна помнить, чтобы сохранить семью, потому что это единственное, что ее сохраняет - терпеть тогда, когда терпеть уже невозможно. И только удивлялась я, откуда этот человек, столь светлый и смиренный, кажется со всеми находящийся в мире, может об этом знать. Да, он видел во мне то, чего никто не видел, абсолютно без слов. Но важно другое: в лучшем на сегодняшний день переводе Нового Завета, переводе епископа Кассиана, есть слова, которые в синодальном звучат абсолютно нейтрально, не задевая слуха: снисходя друг ко другу любовью. Приведем весь фрагмент. "Итак призываю вас я, узник в Господе, ходить достойно призвания, которым вы были призваны, со всяким смиренномудрием и кротостью, с долготерпением, терпя друг друга в любви" (Еф 4:2). Не важно о ком идет речь о супругах ли, о детях и родителях, о друзьях, терпение и любовь, сцепленные воедино, это то, на чем держится наша вера и значит наша жизнь… Как понять это, столь, казалось бы, разное - любить и терпеть? Даже авторы синодального перевода побоялись столь страшно звучащей фразы. А причина одна и она проста: святость рождается здесь в самом неприглядном слое нашего быта. "Да! С нами Бог, - не там шатре лазурном, не за пределами бесчисленных миров,…Он здесь, теперь, - средь суеты случайной, В потоке мутном жизненных тревог…" (В.Соловьев) И святые не только на иконах, а здесь, приходишь в церковь, они тебя встречают и целуют в щеку. В другой раз он мне подарил книгу с подборкой святоотеческих цитат, сделанную венценосными мучениками: О терпении скорби… Как он знал, что мне это нужно, если я старалась никогда не жаловаться и подражать ему, отвечая, что у меня все хорошо… Эта искусственная потуга, ничуть не похожая на то спокойствие, которое исходило от него, срабатывала со всеми, но только не с Богданом Зиновьевичем. И только теперь я понимаю, есть родство нездешнего происхождения, обмануть которое невозможно.
И вот совсем недавно была литургия. Отец сказал удивительную, сильную проповедь о молитве по Псалтири. Многое навалилось тогда и что-то заставило меня разрыдаться нескончаемыми слезами, мне даже пришлось выйти из храма, но слезы не оставляли, тогда я вернулась и уткнулась Богдану Зиновьевичу в грудь, а он пел (в северном приделе такое возможно). Потом он нашел меня и сказал, читай каждый день кафизму, ну или хоть один псалом. Зачем, подумала я, он повторяется, ведь только что такая чудесная проповедь была о Псалтири… И как хочется теперь просить у него прощения, ведь он давал мне завещания, это должно было совсем вскоре обрести особую силу… А тогда ничто не шелохнулось, и ничего я ему не сказала в ответ.
К нему я могла прийти с жутким, со страшно эгоистичным и несерьезным для моих лет заявлением: меня никто не любит. Так я могу сказать, разве только еще маме, перед всеми прочими стыдно, понимаешь глупость это несусветная и недостойная, безобразие совершенное. И мама сразу начнет корить и говорить: как тебе не стыдно, у тебя дочь, у тебя муж, разве можно быть такой безответственной. И я всегда благодарна маме за это. Только Богдан Зиновьевич отвечал совсем не так. Он не ругал, хотя я этого была вполне достойна. Он говорил: во-первых, тебя любит Бог, во-вторых, я, а это уже двое. И такое чувство младенческой чистоты спускалось в душу, которое описывать невозможно, да и не нужно.
В понедельник 11 сентября мы виделись последний раз на литургии. Проходя мимо него, стоящего у свечного ящика и сосредоточенно составлявшего записку, я вдруг заметила, что сверху он написал своим ровным почерком: "о здравии и спасении". И сразу вот эта примета нынешнего нашего православия мелькнула в голове: листочки, с типографским образом пропечатанным "о здравии" красным, "об упокоении" черным… ничего в этом плохо, конечно, нет. А рядом еще инструкция подробная как писать, кого можно вписывать, кого нельзя. И в этом тоже, конечно, нет отклонения от духа Церкви, духа Отцов, ибо есть верные и есть те, кто к ним не принадлежит, и последние должны изойти из храма в конце литургии оглашенных... а если они уже умерли, то и не должны быть поминаемы в церкви. Только есть в этом от руки написанном: "о здравии и спасении" какое-то совсем особое глубоко прожитое христианство. Наверное, если бы у нас были эти типографские бланки, мы бы тоже этим всем пользовались, и ничего бы от этого не менялось. Только христианин это не тот, кто приходит в церковь к началу службы и уходит не раньше отпуста, а тот, кто приходит на час раньше и не уходит, пока совсем дела за горло ни схватят. И если можно написать просто о здравии, он напишет о здравии и спасении, а если можно прочитать только вечернее правило, будет молиться, пока сну сопротивляться уже не будет никакой силы. Это и есть, как мне видится, та "антимеханичность" отношения к обрядам, о которой говорил владыка Антоний. Потому что это моя жизнь и мое сердце. Закончив писать свою записку, он увидел меня и говорит: почему это ты позволяешь себе приходить в церковь по понедельникам? (он ведь знал, что мой литургический день пятница). И улыбается и целует, потому что он всегда был бесконечно счастлив и благодарен и за себя, что он пришел в церковь, и за каждого, кого он в ней встретил. А мог наоборот сказать слегка вопросительно: тебя вчера не было в церкви… (хотя была и не пятница и не суббота и не воскресение), а мы так хорошо пели…И я понимала, я прошла мимо чего-то бесконечно прекрасного, потому что Богдан Зиновьевич пел и было хорошо… так хорошо, наверное, как при сотворении мира. И все-таки один раз я стояла с ним на клиросе и пела Утреню, как такое получилось, ведь этого не должно было быть?.. Зато теперь это навсегда.
Но, возвращаясь к тем его словам о понедельнике, понимаешь что-то очень существенное в нем. Для него прийти в церковь, не вообще, а вот именно сегодня, это какая-то огромная награда, которую либо надо заслужить, либо разрешить себе. И тогда острота благодарности за это начинает по-настоящему резать сердце. И у него это было так. Потому что он был именно человеком, "со страхом Божиим входящим" в храм… когда на первой литургии без него, отец произносил эти слова, сразу мелькнуло, это именно о нем. А вечером я стала читать по нему Псалтирь. "Блажен муж иже…". И опять мелькнуло, это именно о нем. Как-то это сразу стало ясно. У нас есть нищая Лена, мы все ее знаем, все любим, хотя понятно, что если человек живет на вокзале и живет подаянием, это совсем другой человек, которого любить очень сложно. В пятницу после того четверга, в который он умер, я прихожу в храм и вижу ее всю зареванную. "Он мне говорил, что ему плохо, я ему и говорю, ты бы полежал, старый дурень, а он мне: не учи, дура старая, чего мне лежать-то?" Ничуть внутри у меня не было сомнения об этой грубоватой лексике, соприкасающейся с человеком, который высочайше нежен и интеллигентен всегда был, потому что я поняла - это настоящее, это самое настоящее, но как это объяснить другому? Павел говорил так. "Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона - как чуждый закона, - не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, - чтобы приобрести чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых..." (1 Кор 9:20-22)
А в тот четверг, ложась вечером спать, испытав за этот день и мир и скорбь, и боль потери и слезы до крика, и радость и почти ликование, я попросила: Богдан Зиновьевич, я понимаю, Вам сейчас совсем не до меня, но, пожалуйста, приснитесь мне. А он не приснился. Он ведь и правда сейчас очень занят. Но все-таки что-то в ту ночь ко мне пришло... Мне вдруг на краткий миг приснился престол некоей церкви. А рядом с престолом стоял отец Александр в белом облачении. Одно помню, все это было очень реальное, а отец Александр был совершенно живой. Какова была их встреча?