(Тема любви в психологии XX века)

Выступление А.Кремлева на конференции в РПУ Иоанна Богослова
9 октября 2005

Для начала хотелось бы сформулировать, почти в порядке мозгового штурма, ряд тезисов, раскрытию которых будет посвящена эта работа. Обозначив, таким образом, направления возможных движений мысли, вполне отдадим себе отчет, что лишь некоторые из них способны получить развитие в условиях короткой статьи.

• любовь преодолевает первородную отделенность людей.
• любовь преодолевает энтропию человеческих отношений. Если все остальное в них, так или иначе, скатывается к балансу личных интересов, то любовь разрывает этот круг, давая неожиданную силу выйти за пределы себя.
• любовь дает силы жить и радоваться жизни там, где эгоистические мотивы уже не работают.
• любовь требует самоотвержения и труда, но не может быть создана по произволу человека (“любовь не крем, из тюбика не выдавишь”). Скорее она дается как благодать, как результат молитвы и духовного роста.
• любовь не является тем, что мы даем, а возникает из дара любящего человека. То есть любовь есть наш дар плюс неподвластное нам благословение свыше. Но одно без другого не работает.
• любовь связана с чувством, но не от чувства питается. В любви есть сладость, но не на сладости она держится. Она связана с радостью более высокого порядка, чем удовольствие.
• любовь не требует опосредствующей причины, хотя бы такая и была при ее возникновении. Любят не за что-то. Любовь проистекает не столько из качеств любимого, сколько из способности души любящего. “Не по хорошему мил, а по милу хорош”.
• любовь изменяет как любимого, так и любящего, тот и другой – новая тварь. Любящий человек живет гораздо более насыщенной и яркой жизнью, приближаясь не только к любимому, но и к сердцевине своего существа.

Оглядывая перспективу развития психологии в минувшем столетии, приходится констатировать, что тема любви является достоянием психологов не в первую очередь. Вероятно, это отражает тот факт, что естественнонаучная психология гораздо более является наукой о психических процессах, нежели наукой о душе.

Первоначально представления о любви в работах первой трети XX века отражали скорее редукционистский характер психологии, стремившейся быть естественной наукой по образцу биологии и физиологии. Любви, конечно же, не было места в представлениях о человеке, как о комке непроанализированной протоплазмы (Уотсон). Собственно, в пространстве самого языка бихевиоризма, интроспекции и психодинамики тема любви не могла прозвучать иначе как в форме инстинкта или драйва.

По этой причине тема любви гораздо более принадлежала искусству, нежели психологии, как науке. Что же говорила о любви психология тех лет?

В частности у Фрейда читаем: “Либидо -- это выражение, взятое из учения об аффективности. Мы называем этим термином энергию таких влечений, которые имеют дело со всем тем, что можно охватить словом любовь. Эта энергия рассматривается, как количественная величина, хотя в настоящее время она еще не может быть измерена. Ядром понятия, называемого нами любовью, является то, что вообще называют любовью и что воспевают поэты, т. е. половая любовь, имеющая целью половое соединение... “

И далее:

“Эти любовные влечения называются в психоанализе a potiori и по своему происхождению сексуальными влечениями. Многие "образованные" люди воспринимают это наименование как оскорбление; они отомстили за него, бросив психоанализу упрек в "пансексуализме"” (Оп.: З. Фрейд. Психология масс и анализ человеческого "Я". М.: Современные проблемы, 1926. Пер. Н. А. Столляр.).

Критиковать Фрейда как редукциониста и биологизатора соблазнительно и легко. Но уже до Фрейда Базаров в романе Отцы и дети говорил об отношениях женщин и мужчин не менее легкомысленно и цинично. Как бы ни относиться к конкретному герою Тургенева, но налицо свидетельство того, что прежние представления о духовной составляющей взаимоотношения полов были уже в значительной мере дискредитированы. Создается впечатление, что они держались во многом лишь на инерции традиционного общества, ценности которого молодое поколение разночинцев разделять уже не желало.

Ситуация меняется в основном уже после II мировой войны, в частности, в связи с работами Маслоу, Фромма, Франкла и других авторов. Тема любви приходит в психологическую мысль примерно тогда же, когда объектом рассмотрения становится проблема личности. Характерно, что даже в условиях Советской России, А.Н.Леонтьев пишет о личности не как об интеграторе психических процессов, но как о “хозяине” деятельностей, то есть выводит личность за рамки науки о психических процессах, по сути дела – за рамки психологии в узком смысле. Аналогично этому, Фромм, критически переосмысляя наследие психоанализа, встает на путь экзистенциальной психологии, посвящая свои работы анализу высших человеческих устремлений.

Вот что он пишет о трагической разделенности людей, о необходимости переосмысления старых представлений о близости:

Понимая эту историю (грехопадение) в викторианском духе, мы утратим главную ее мысль, которая, как нам кажется, состоит в следующем: после того, как мужчина и женщина начали осознавать самих себя и друг друга, они осознали свою отдельность и свое различие из-за принадлежности к разным полам. Но как только они поняли свою отделенность, они стали чужими друг другу, потому что о и еще не научились любить друг друга (что вполне понятно хотя бы из того, что Адам защищал себя, обвиняя Еву, вместо того, чтобы пытаться защитить ее). Осознание человеческой отдельности без воссоединения в любви это источник стыда и в то же время это источник вины и тревоги. Таким образом, глубочайшую потребность человека составляет потребность преодолеть свою отделенность, покинуть тюрьму своего одиночества (Эрих Фромм. Искусство любить).

Примерно тогда же юнгианец Герман Гессе в более поэтическом ключе писал: между людьми пропасть и только любовь стремится ее преодолеть.

Наш разговор будет беспредметным, если не прояснить значение самого термина Любовь. Читая у Лоуэна “Любить женщину, значит черпать в ней удовольствие” (А.Лоуэн. Секс, любовь и сердце) мы находим одно понимание любви (кстати, не будем торопиться выставлять оценки: здесь же далее написано, что любовь – акт самоотречения и не является тем, что мы даем, а возникает из дара любящего человека).

Одним и тем же словом Любовь люди обозначают целый ряд феноменов, объединяемых разве что субъективным переживанием устремления. Причем часто объектом этого устремления является даже не так называемый предмет любви, а собственные чувства, переживаемые в связи с ним. Нередко вместо Любви было бы правильнее говорить о  желании или влечении, основанном на стремлении к обладанию или зависимости. Причем желание и влечение различаются, главным образом, степенью принятия собственной активности в процессе (действительный или страдательный залог: или я хочу, или меня влечет). Обладание же и зависимость отражают степень возможной ассимиляции объекта потребности (хочу иметь или хочу принадлежать). Тут и там явно прослеживается тенденция к слиянию (так и хочется сказать невротическому) с человеком или чувством. Очевидно, что подобная связь, дефицитарная в своей основе, направлена на разрешение собственных проблем и часто сопряжена со слепотой в отношении объекта. Перефразируя Крылова можно сказать: “Ты виноват уж тем, что хочется мне любви”. Типичные формулировки, в которые такой подход выливается в нашей культуре: “хочу ее (его) во что бы то ни стало”, “не могу без этого жить”, “это сильнее меня”.

Людей притягивают сильные чувства, страсти. Можно предположить, что одна из причин этого в возможности хоть на короткое время в порыве увлечения обрести целостность и смысл. Не быть раздираемым многими мелкими проблемами, подняться над суетой и бытовой озабоченностью. Ничто так не заглушает тревоги бытия, как всплеск влечения, яркое желание. В этом отношении возможность страсти, драйва сама по себе соблазнительна как некий психологический допинг и стимулятор, чтобы не сказать наркотик. Вполне закономерно, что такой способ преодолеть свою отделенность путем взрывного чувства не всегда может дать стабильный результат.

Известно, что всякий наркотик паразитирует на уже существующих, биологически и психологически необходимых системах организма. И не стоит ли за желанием найти родственное Я врожденная в нас радость обретения смысла и забвения себя в заботе о близком человеке? Думается, что да, но ее правильная реализация предъявляет к взрослению человека достаточно серьезные требования.

Зрелая любовь предполагает самоотдачу и заботу, но многие ли входят в жизнь, будучи готовы отдавать себя ближнему? Гораздо чаще, ввиду общего оскудения любви, люди оказываются ненасытными искателями внимания, тепла, ярких чувств. Вряд ли будет преувеличением сказать, что одна из первейших проблем современного мира состоит в дефиците потока принятия и доброты, причем дефицит имеет две причины. С одной стороны это неготовность людей давать любовь, вернее даже сказать неспособность, ибо человек порой и хотел бы идти навстречу другому, но сам настолько зависит от внешней поддержки и оценки, что оказывается скован сомнением и страхом. Часто людей останавливает боязнь ответственности и опасения за себя, за последствия близких и доверительных отношений. Это может быть и страх собственной несостоятельности в них, неинтересности, бесперспективности. Дефицит самостояния человека вынуждает его прежде любви к другому искать поддержки для самого себя по принципу: “Я хотел бы тебя полюбить, а ты меня не оттолкнешь? Не высмеешь? Не отвернешься безразлично?” Не поэтому ли так часто наша любовь, уже раненая в детстве и юности, достается животным или даже неодушевленным предметам. Но, с другой стороны, часто и человек, оказавшийся любимым, обнаруживает неспособность принять раскрывшееся к нему чувство. Он может всячески девальвировать и обесценивать ее, либо (что обратная сторона того же) начинать требовать принятия и заботы во все возрастающих масштабах, словно тестируя пределы возможностей любящего с тем, чтобы, в конце концов, иметь право констатировать: ну вот и это не настоящее.

Вот как пишет о способности человека любить Абрахам Маслоу:

”Если человек в раннем детстве был окружен любовью, вниманием и заботой близких людей, если его потребности в безопасности, в принадлежности и любви были удовлетворены, то, став взрослым, он будет более независим от этих потребностей, чем среднестатистический человек. Я склоняюсь к мнению, что так называемый сильный характер является самым важным следствием функциональной автономии. Сильный, здоровый, автономный человек не боится осуждения окружающих людей, он не ищет их любви и не заискивает перед ними, и эта его способность обусловлена чувством базового удовлетворения. Испытываемые им чувство безопасности и причастности, его любовь и самоуважение функционально автономны или, говоря другими словами, не зависят от факта удовлетворения потребности, лежавшей в их основе”. (Теория человеческой мотивации. в кн. Маслоу А. Мотивация и личность. СПб.: Евразия, 1999)

То, что перечисленные условия соблюдаются далеко не всегда, во многом объясняет, почему зачастую человек тщетно стремится к любви, переживая увлечения, окрыляясь надеждой, терпя неудачи и разочаровываясь. В культуре даже прижился образ, сравнивающий людей в поиске любви с мотыльками, летящими на свет и обжигающими крылья. В условиях кризиса семьи, легкомысленной трактовки любви в массовой культуре и разгула индустрии чувственных удовольствий есть искушение сказать, что в современном постиндустриальном обществе культура любви утрачена. Однако, это скорее поверхностный критический взгляд на современность. Вряд ли могло быть утрачено то, что, во-первых: со всей остротой востребовано сегодня для самого выживания человечества; во-вторых – несет в себе возможность осмысленной и счастливой жизни. Такое не теряют и таким не пренебрегают. Не подводит ли нас стереотип представления, что хорошее было в прошлом, а ныне наступили “ужасный век, ужасные сердца?”

Причина видится в другом: в отличие от физиологического влечения, любовь, будучи высшей способностью человека, не дается изначально как врожденное свойство. Способность к ней должна быть сформирована в процессе развития. Дар любви вырастает из опыта отношений, начиная с самых ранних, и подвержен риску быть травмированным и искаженным неблагоприятными условиями окружения. Причем, поскольку вопрос любви это, по сути своей, вопрос принятия бытия другого человека, признания того, что Я-любимый не объект, не мелочь, а ценность во Вселенной, то энергетика этих отношений беспрецедентно велика. Здесь самые высокие взлеты и самые страшные раны, особенно когда в дефиците все остальные стороны реализации недолюбленного человека.

Парадокс может быть как раз в том, что современное общество не столько утратило любовь, сколько впервые поставило на повестку дня вопрос о ее необходимости для построении отношений, в первую очередь супружеских. Любви сегодня не стало меньше, но она сделалась гораздо более востребована, ей больше доверено и от нее более зависит. Если раньше любовь проявлялась лишь внутри предписанных человеку социальных форм, то теперь она зримо вышла на первый план, начав самостоятельно определять эти формы, к чему общество оказалось в целом не готово, ибо прежний, подчиненный характер любви не позволял сформировать культуру обращения с ядерной энергией человеческой близости. Характерно, что неизбежной антитезой патриархальной семьи в обществе с просыпающейся индивидуальностью оказывается публичный дом – в широком смысле этого слова. Реалии сегодняшнего дня все больше смещают акцент с финансово-бытовых отношений на взаимопроникновение, духовную близость встретившихся людей, и это предъявляет гораздо большие требования к нашей готовности и способности любить, чем все предыдущие периоды истории.

В самом деле, можем ли мы сказать, что человек Средневековья любил больше и самоотверженнее, чем наш современник? Да были рыцарские романы, но не зря точку в этой культуре поставила известная пародия Сервантеса. Развенчав рыцарский идеал завоевания прекрасной дамы (с которой у рыцаря, как правило, ни до, ни после победы не было сколько-нибудь близких отношений), роман неожиданно для самого автора явил образец человеческой доброты и тепла.

Или взять более близкую нам историю России. Можем ли мы сказать, что в какое-то минувшее время у людей получалось любить более, чем сейчас. Да, были счастливые союзы, но они есть во все времена. Что же касается современного кризиса семьи, то да не обманет нас статистика, современные условия дают людям несравненно больше шансов переустройства своей личной жизни. И нет никаких оснований утверждать, что причина этого только в оскудении любви, скорее можно констатировать, что люди смогли, наконец, задуматься о качестве совместного бытия, как только сохранение семьи самой по себе перестало быть вопросом выживания.

Когда людей уже не привязывают друг к другу экономические причины и давление общества, становится очевидно, чего на самом деле стоит их союз. Желание сохранить его любой ценой, особенно в некоторых стратифицированных группах, по тем или иным соображениям исключающим возможность развода, приводит к формальным, лишенным тепла и близости бракам. Деструктивность последних часто проявляется в детях, в их нигилизме и неприятии родительских ценностей. Порой это заканчивается разрывом отношений, скрытым или явным уходом, наркоманией – по сути, формами социального суицида с умерщвлением себя или части своей жизни.

Современный, хотя и не сегодня начавшийся, кризис отношений со всей остротой ставит вопрос о качестве любви, о том, что на самом деле имеется в виду и происходит, будучи определяемо эти сакральным и бесконечно затасканным словом. Столкнувшись с многомерностью феноменологии, Маслоу пишет о двух видах любви:

”Прежде всего, было необходимо разграничить два типа любви: обусловленную дефицитом (Д-любовь) и бытийно обусловленную (Б-любовь).

В состоянии Б-любви (обращенной к Бытию другого индивида или объекта) я обнаружил особый вид познания, к которому мои познания в психологии меня не подготовили, но подробные описания которого я нашел у авторов, пишущих на эстетические, религиозные и философские темы. Этот тип познания я назову Познанием Бытия, или, для краткости, Б-познанием. Оно противоположно познанию, обусловленному потребностью в ликвидации дефицита, которое я назову Д-познанием. Индивид, пребывающий в состоянии Б-любви, способен видеть в объекте своей любви такую реальность, какую другие люди не замечают, то есть его восприятие может быть более острым и глубоким” (Маслоу А. Психология бытия. Пер. с англ. О.О. Чистякова. Рефл-бук, Ваклер, 1997).

XX век, кроме всего прочего, стал веком невиданного расцвета индивидуальности. Мир, окружающий человеческую личность, никогда ранее не предоставлял такой широкой возможности выбора путей и культурных форм. Любовь в этом плане не исключение. И если есть любовь как потребность в близости и самоотдаче, то нельзя забывать и о любви как повседневной практике и культуре отношений. И в этой второй ипостаси любовь с неизбежностью требует культурного оформления, адекватного миру современного человека. И, похоже, что тут время по большому счету упущено, ибо не существует не только механизма введения растущего человека в эту культуру – его должны были бы реализовывать семья, искусство, школа, – но и самих адекватных времени культурных форм, которые можно было бы предложить.

Наша проповедь (в широком смысле этого слова, не обязательно церковная) зачастую имеет негативный характер, будучи сосредоточена на том, как нельзя и что плохо. Лишь немногие сегодня находят в семье образец глубоких, искренних и проникновенных отношений любви, большинству же приходится искать и экспериментировать и первое, что попадается под руку, это, конечно, наиболее простое и доступное – чувственная сторона отношений.

В результате получается картина, о которой Маслоу пишет: “Для одного половой акт служит способом мужского самоутверждения, для другого это возможность властвовать, почувствовать себя сильным, третий, занимаясь любовью, ищет тепла и сочувствия” (Теория человеческой мотивации. в кн. Маслоу А. Мотивация и личность. СПб.: Евразия, 1999).

А раз та, то речь идет о том, чтобы учиться близости, умея выделять в ней главное и отличать мимикрирующие формы псевдолюбви, такие как зависимость или страсть обладания. В самом деле, многообразие феноменологии не исключает представления об идеале любви. Можно долго говорить о дисфункциональных формах отношений: любовь-зависимость, любовь-обладание, любовь-страсть, но более перспективным представляется путь постижения именно идеала, ибо распространенность стремления к нему уже наводит на мысль о врожденном чувстве того, чем должна быть любовь, о некоем предзнании этого важнейшего человеческого дара.

Думается, что именно проповедь идеала любви есть важнейшая задача христиан XXI века. И ее нельзя заменить перечнем деструктивных форм, запретами и осуждениями. Сегодня все это уже не работает, мир ждет позитивного примера, взглянув на который можно было бы сказать: “Да, я тоже хочу жить так! Вот это то, ради чего стоит отказаться от чувственных удовольствий, воспаленных эмоций и сомнительных приключений!”

Но проповедью в наше время может быть только живой пример, вариант “Делай, как я говорю” уже не срабатывает. И тут встает вопрос, а чем мы сами богаты, можем ли мы растопить скептицизм пресыщенного потреблением мира? Есть ли у нас за душой та самая жизнь с избытком, которая только и возможна в Боге и друг в друге, в ближнем и любимом своем?

О преобладающей духовности истинной любви замечательно пишет Виктор Франкл:

“…физическое состояние проходит и психологическое состояние не постоянно. Сексуальное возбуждение носит только временный характер; сексуальное побуждение исчезает мгновенно после удовлетворения. И сильное увлечение тоже редко продолжается долго. Но духовный акт, посредством которого человек понимает духовное ядро другого человека, является действующим раз и навсегда. Таким образом, настоящая любовь как духовная связь с другим существом, как созерцание другой своеобразной сущности не носит того преходящего характера, который свойствен чисто временным состояниям физической сексуальности и психологической чувственности. Любовь – нечто большее, чем эмоциональное состояние; любовь – это интенциональный акт, который направлен на сущность другой личности. Эта сущность в конечном счете не зависит от существования; "эссенция" не зависит от "экзистенции", и, поскольку она имеет эту свободу, она имеет превосходство над "экзистенцией". Вот почему любовь переживает смерть любимого человека; в этом смысле мы понимаем, почему любовь "сильнее" смерти. Существование любимого может быть прекращено смертью, но его сущность не может быть затронута смертью. Его неповторимая сущность, как и все истинные сущности, является чем-то безвременным и, таким образом, бессмертным. Сама "мысль" о человеке – а это как раз то, что видит любящий, – относится к области, не имеющей параметра времени” (Общий экзистенциальный анализ. В кн. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990).

Вот, оказывается, чем может (а значит и должна, ибо только максимальное засчитывается) быть любовь! Вот перспектива человеческого счастья и величия, произнесенная на современном, “экзистенциальном” языке. Языке, более понятном человеку нового XXI столетия, но несущем все те же истины непреходящей духовности. И отсюда сразу встает вопрос-вызов: а есть ли в нас самих эта глубина духовного ядра, можем ли мы жить иначе, чем “на периферии собственного существа”? Можем ли встретить друг друга, как уни­кальные духовные сущности, не забалтывая упование суетой, не скатываясь в обезличен­ный флирт, не страшась предъявить себя в конечной доверительности? А вдруг глубина наша никому не нужна? Или еще страшнее: нет никакой глубины, вдруг тут-то и обнару­жится, что нас непростительно мало? Любить – значит рисковать, входить в зону неопре­деленности, где нет гарантий, где не спасают былые заслуги и попросту нельзя врать – иначе будет не любовь, а что-то другое. Великий философ и необразованная девчонка оказываются тут совершенно на равных, но только тогда-то и возможен момент истины [1] .

Продолжая мысль Франкла: “В то время как "мелкий" человек видит только внешний облик партнера и не может постичь его глубины, "более глубокий" человек рассматри­вает саму поверхность как проявление глубин, не как основополагающее или решающее проявление, но как значимое”.

Если жить так, то оказывается, что реальной альтернативой сегодняшней неразборчивости в отношениях может быть не запрет и ревнивый взгляд общественности, а способность человеческой души к глубокому интимному контакту. Для такой близости не страшны другие мужчины и женщины, встречи и увлечения. Люди, которых “много” друг в друге, принимают любую красоту как дар божьего творения, не будучи при этом озабочены сохранением собственности на близкого человека. Слово “иметь” стало ключевым для нашего общества, задумаемся: оно роднит между собой приверженцев патриархальной семьи и сексуальных экспериментаторов. Но подлинная близость не может быть предме­том собственности, для нее это оскорбительно, для нее это смерть. Пафос одной из цент­раль­ных работ Фромма (“Иметь или быть?” М.: Прогресс, 1990), как раз и состоит в том, что главное в жизни не может быть объектом обладания, в близости можно только быть.

А значит, христианским психологам предстоит работа на два фронта. С одной стороны – стремиться наполнить любовью собственное бытие, с другой – формулировать и нести в повседневную культуру “Правила любви”, прекрасно понимая, что простым сводом норм живые аутентичные отношения никогда не описываются. Но психогигиена отношений все же необходима, не зря апостол Павел дает нам основные опорные точки (1 Кор. 13):

4 Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,

5 не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,

6 не радуется неправде, а сорадуется истине;

7 все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Согласитесь, это не про нормы и правила, тут скорее призыв к полноте бытия.

Характерно, что Апостол ничего не пишет про фактор яркости, страстности чувств. Про то, что на современном языке назвали бы драйв. Не пишет ни с осуждением, ни одобряя, словно отводя этот вопрос на второй план. Жар любви – он больше в сердце (помните обвинения в теплохладности из Апокалипсиса?). Внешняя же “жаркость” отношений – фактор культурно-эмоциональный. Как говориться, возможны варианты, главное – была бы любовь. На психологическом языке это означает, что базовый источник мотивации находится не в эмоциональной сфере, не в области чувственного увлечения (нисколько это последнее не принижая!), а глубже, в самом естестве человека. Яркость же кипения чувств – одно из возможных полноправных проявлений. Для кого-то другого таким проявлением будет тихое и незаметное самопожертвование, но мы впадем в ошибку, если начнем сравнивать и судить людей по этим внешним признакам.

Но может ли любовь быть только объектом формирования наподобие высших психичес­ких функций? Представляется, что нет и еще раз нет. Нет, потому, что в отличие от любой другой способности предполагает выход человека за пределы своего Я, преодоление эгоцентрированного мировосприятия, а это, как самоподнятие за волосы, не реализуемо без благодатной помощи извне. Тут – главное поле сотворчества, ибо любовь оказывается “мультипликативна”, возникает из перемножения милости свыше и готовно­сти человека трудиться, страдать, терпеть, отказываться от себя ради этого счастья. Если хотя бы что-то одно равно нулю, результата не будет. Тут главная встреча с Творцом, недаром в мировой культуре так переплелись темы человеческой любви, надежды и веры.

Принципиально важно для нас еще и то, что любовь к человеку есть “входной билет” для любви к Богу. Апостол Иоанн говорит: Ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? (1 Ин. 4:20). Нельзя постичь любовь из лекций и чтения книг, лишь практика реальных отношений, взаимопроникновения и близости с другим человеком дает опыт постижения тайны неслиянности-нераздельности. Тайны переживания бытия Другого, как сосредоточения своего собственного бытия. Ближнего как самого себя, но не в смысле “не хуже”, а как место, где только я – истинный и могу состояться — и дать состояться Другому, плоть от плоти близкому, но неслиянному, бесконечному в своей уникальности.

В этом союзе человек только по настоящему и рождается, ибо до того — все эгоизм и энтропия, затухающие с возрастом колебания частных интересов. Лишь любовь, которая суть Божий дар, позволяющий искренне и осмысленно поставить в центр жизни Другого, рождает не просто новую структуру мотиваций — но нового человека. Вот, что пишет об этом Георг Зиммель:

“любовь относится к великим формообразующим категориям сущего… она творит свой предмет как совершенно самородное образование.

… любовь есть категория необоснованная и первичная. Она именно такова, поскольку определяет свой предмет в его полной и последней сущности, поскольку она творит его как вот этот, прежде не существовавший предмет. Как сам я, любящий, есмь иной, чем прежде – ибо любит ведь не та или иная из моих "сторон" или энергий, но весь человек (что еще не должно означать видимого изменения всех обычных внешних проявлений), - так и любимый в качестве любимого есть иное существо, восходящее из иного априори, чем человек познанный или вызывающий страх, безразличный или уважаемый. Так только и оказывается любовь абсолютно связанной со своим предметом, а не просто ассоциированной с ним: предмет любви в своем категориальном значении наличествует не до нее, но лишь посредством нее. Отсюда только становится вполне ясно, что любовь, - а в более широком смысле - все поведение любящего как такового - есть нечто совершенно единое, не могущее быть составленным из иных, обычно наличествующих элементов” (Фрагмент о любви. В кн. Трактаты о любви. М., 1994).

О том же пишет Митрополит Сурожский Антоний. (О встрече)

“…человек, которого полюбили, делается тем, чем он, может, никогда и не был. Он получает качество вечности”.

И другая мысль: любовь не энтропийна, она не зависит от причин и условий, в крайнем случае они могут быть для нее исходным толчком, самооправданием “на входе”. Потом начинает работать принцип “Не по хорошему мил, а по милу хорош”.

Порой говорят, что любовь слепа. Но не относится ли это к любви-страсти, к той лишь форме чувств, где желания подчинили себе волю и ум человека? Ведь есть и другая любовь, способная видеть истинное сквозь очевидное и несмотря на него. Именно о ней, как о состоянии особой восприимчивости, зрячести, пишет Виктор Франкл:

“отдаваясь во власть любимого "Ты", любящий переживает внутреннее обогащение, которое выходит далеко за пределы этого "Ты"; для него вся вселенная расширяется и углубляется, озаряется сиянием тех ценностей, которые видит только тот, кто любит. Ибо хорошо известно, что любовь делает человека не слепым, а зрячим-способным видеть ценности” (Общий экзистенциальный анализ. В кн. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990).

Любовь истинна, как необъяснимое, не требующее основания в причинно-материальном мире. И живет она не в качествах любимого, а в способном, созревшем для любви сердце любящего. Будь иначе, можно было бы оформить группу людей, обладающих необходимыми качествами, которых любили бы все. Но таковы массовые увлечения, а любовь индивидуальна и видит человека не актуального, а задуманного, прекрасного, как та поврежденная икона, о которой пишет владыка Антоний. Вопрос не в качестве краски, а в нашей способности увидеть за изображением лик. Не будем приводить цитату из владыки Антония – она широко известна, а вот как примерно в то же время, в ту же самую точку приходит своим экзистенциально-психологическим путем Виктор Франкл:

“Шелер определяет любовь как духовное движение к наивысшей ценности любимого человека, как духовный акт, в котором постигается эта высочайшая ценность (он называет ее "спасанием" человека). Шпрангер делает аналогичное замечание о том, что любовь "охватывает" потенциальные ценностные возможности в любимом человеке. Фон Хаттингберг выражает это по-иному: любовь видит человека таким, каким его "предполагал" при создании бог. Любовь, можно сказать, раскрывает перед нами ценностный образ человека. Делая это, она (любовь) совершает метафизический акт, поскольку ценностный образ, открывающийся перед нами в результате духовного подъема, вызванного любовью, является, по существу, "образом" чего-то невидимого, нереального, точнее сказать, нереализованного. В духовном акте любви мы постигаем человека не только тем, что он "есть" во всей своей неповторимости и своеобразии, но также и тем, чем он может стать и станет (пользуясь старой терминологией, мы познаем его энтелехию). Давайте вспомним определение человеческого бытия как возможности- возможности реализации ценности, реализации самого себя. Поэтому любовь-это не более и не менее, как эта "возможность" человека. Мы можем заметить в скобках, что психотерапия также должна стремиться видеть тех, с кем ей приходится иметь дело, в их собственных, наиболее личных возможностях, с тем чтобы предугадать потенциальные ценности в них. Частью метафизической загадки этого духовного акта, который мы называем любовью, как раз и является то, что в существующем образе любимого человека ей удается разглядеть его потенциальный образ” (Общий экзистенциальный анализ. В кн. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990).

Тот же Георг Зиммель еще на рубеже XX века говорит о безусловном характере любви:

“… любви свойственно исключать опосредующее, всегда относительно общее качество своего предмета, которое, например, и позволило, чтобы возникла любовь к этому предмету, исключать его из уже возникшей любви. Тогда она наличествует как интенция, непосредственно и центрально направленная на этот предмет, и обнаруживает свою подлинную и уникальную сущность именно в тех случаях, где она продолжает жить, даже невзирая на недвусмысленное отпадение причины своего возникновения”  (Фрагмент о любви. В кн. Трактаты о любви. М., 1994).

Здесь мы подходим близко к еще одной важнейшей мысли, неожиданной стороной поворачивающей проблему уникальности и индивидуального пути. Похоже, что лишь человек, живущий свою собственную жизнь, любящий свою единственную любовь, оказывается способен неограниченно черпать из источника радости и оптимизма. В самом деле, что в этом мире не суета и не тлен? Только божий дар жизни, которая в близких наших совершается, дает нам постоянный источник жизненной энергии, с годами это делается все более очевидно. И принципиально важно для человека суметь принять этот дар, благоговеть перед красотой мира, радостью бытия, счастьем любви. Автору представляется, что в наше время люди все больше делятся не по конфессиям, не на традиционалистов или модернистов, а на тех, кто принимает эту жизнь с радостью во всей ее непредсказуемости и многообразии и на тех, кто согласился на некий ограниченно комфортный образ мира, где все расписано и понятно, а получение награды есть лишь вопрос времени. Для этих вторых всегда будет нестерпим, как вечное осуждение их компромисса, любой нетипичный образ жизни, бросающий вызов их стереотипам. Соблазном покажется любой человек, дерзающий прокладывать свой путь иначе, чем из обломков чужих, но сертифицированных традицией путей. С психологической точки зрения цепляться за традицию заставляет инфантилизм, несостоявшаяся зрелость ребенка, чающего родительского “как надо”, за которым последует “теперь мне должны” и все это на фоне ревности к инакоживущим братьям и сестрам.

Здесь мы затрагиваем важную и глубокую тему покорности судьбе. Думается, что тема эта особенно не проста для России, где на протяжении веков деструктивная, “плохая” покорность, не идущая из глубины естества, а навязанная извне, была лживым способом насилия государства и социума над личностью. Вот, что пишет об этом Франкл, опять-таки применительно к любви: “покорность судьбе имеет плохой побочный эффект – чувство обиды (злобы). Ибо невротический человек, которому не удается реализовать себя в какой-то конкретной сфере ценностей, кончает тем, что, либо переоценивает, либо недооценивает этот конкретный аспект жизни. Невротическое напряжение после "счастья" в любви приводит, как раз из-за этого напряжения, к "несчастью". Человек, который "зациклился" на эротическом "круге", силой пытается распахнуть ту "дверь к счастью", о которой мы вместе с Кьеркегором замечали, что она "открывается наружу" и не поддается насильственному штурму. Но человек, который "зациклился" на любовной жизни в отрицательном смысле, который девальвирует ее, чтобы улучшить свое самочувствие, изменив отношение к тому, чего он не достиг и считает недостижимым, также преграждает себе путь к эротическому счастью. Внутреннее чувство обиды в сочетании с покорностью судьбе приводит к такому же результату, как протест и бунт против судьбы. Обе реакции лишают человека возможности испробовать свой собственный шанс. Вместе с тем в легком, никого не обижающем поведении человека, который искренне, но не безвозвратно отказался от попыток найти счастье в любви, неизбежно проявляется вся яркость его личности, и, таким образом, для него не исключается возможность еще добиться успеха в любви. В древнем афоризме: "Воздерживаясь, мы приобретаем" – большая доля истины” (Там же).

Для нас же здесь главное, что вопрос любви, это еще и вопрос того, чтобы сказать жизни Да. Причем Да, сказанное по долгу, с чьих-то чужих слов, не засчитывается. Чтобы быть принятым, оно должно быть обеспечено золотым запасом полноты собственного бытия. А искренне, из глубины естества человек может сказать Да только своей собственной жизни, иначе это будет лишь механическое исполнение обычая и путь из него только в уныние и раздражение. Вокруг нас тысячи людей, не дерзнувших ответить на вызов жизни из личной позиции, не осмелившихся встать наравне с Вопрошающим, доверившись его терпению и благодати. Это не просто, всегда есть страх и давление стереотипов, могу ли я, не покушаюсь ли на устои, не противопоставляю ли себя социуму. И многие поспешат сказать: это неправильно, так нельзя, так не живут. Но эксперимент, вызов стереотипам не есть вызов Богу. Мы обречены на свободу, Сам Господь дает нам ее, ибо нет в любви страха. Страшно изменить своему призванию, но еще страшнее пройти по земле, так и не прожив свою жизнь, не встретив свою любовь. Это как талант, закопанный в землю, и наказание за такой грех – разочарование и зависть, придирчивая критика и ревность к жизни других, ибо своей жизни нет, своя любовь предана. Да минет нас чаша сия.

Закончить хотелось бы цитатой из владыки Антония, замечательно раскрывающей божественный характер любви:

“…человек, которого полюбили, делается тем, чем он, может, никогда и не был. Он получает качество вечности. Габриэль Марсель, французский писатель-экзистенциалист, говорит: сказать кому-нибудь: я тебя люблю – то же самое, что ему – или ей – сказать: ты никогда не умрешь. Потому что в тот момент, когда человек был найден, он уже содержится любовью. И не только во времени; это, мне кажется, можно говорить и о вечности вот в каком смысле.

На земле часто, поскольку мы не любимы, поскольку мы друг для друга чужие, мы стараемся существовать ограниченно, то есть в себе самих, утверждая себя по контрасту с другим, против другого или по различию, и существуем-то мы, именно утверждая свое существование: я – не ты, и я есмь. Но в тот момент, когда рождается любовь, случается действительно нечто в некотором отношении разрушающее и пугающее. Любить – значит перестать в себе самом видеть центр и цель существования. Любить – значит увидеть другого человека и сказать: для меня он драгоценнее меня самого. Это означает: постольку, поскольку нужно, я готов не быть, чтобы он был. В конечном итоге полюбить значит умереть для себя самого совершенно, так, что и не вспомнишь о себе самом, – существует только другой, по отношению к которому мы живем. Тогда уже нет самоутверждения, нет желания заявить о своих правах, нет желания существовать рядом и помимо другого, а есть только устремленность к тому, чтобы он был, чтобы он был во всей полноте своего бытия. И в тот момент, когда человек отмечен чьей-то любовью, ему уже не нужно утверждать свое бытие, ему уже не нужно стать иным, чем другие, потому что он стал единственный; а единственный – вне сравнения, он просто неповторим, он без-подобен. К этому и должны вести наши встречи; вот какова встреча между Богом и каждым из нас. Для Бога каждый из нас – единственный, неповторимый, бесподобный, каждый из нас Ему достаточно дорог, чтобы Христос принял на Себя Воплощение и Крест. Каждый из нас имеет полноту значимости, но при всем этом и полноту свободы, потому что Христос никем не обладает; Он любовью Себя отдает, Он приобщается нам, но Его любовь есть свобода. Эта свобода рождается опять-таки от встречи, потому что Господь нас принимает, как мы есть, потому что Он верит в нас безусловно, потому что Он готов приобщиться нам до конца и потому что приобщение это взаимно” (митрополит Сурожский Антоний. О встрече).

А.Кремлев. Октябрь 2005