День Иры.

Сороковины. Письмо вместо реквиема.

Predicate il Vangelo, e se и proprio necessario usate anche le parole.

San Francesco d'Assisi

"Проповедуйте Евангелие , и, если без этого не обойтись, то пользуйтесь и словами".

св.Франциск Ассизский

Дождик прыгает по каналу. Отзвонили колокола. Маленькую площадь перед Кармини пересекют отдельные вымокшие прохожие. Мы сидим дома. Ты всегда удивляла меня, нсколько точно и спокойно знала, как именно мы тут живем. Никакой мифологии. Тихо. Уютно. Вокруг вода. Все знают друг друга в лицо. "Как в Магадане", - говорила ты.

Видишь, мы снова здесь. А из квартиры нас выставили – там хозяйка затеяла ремонт.А вещи выкинуты в сад. Заплесневевшие детские платьеца и туфельки, слипшиеся стрницы книг...все в кучу. Живем у дон Марко. Гостим. Сам дон Марко на конференции в Бозе. А у Сашки несколько дней кряду не спускалась температура. С работой непонятно...

-...У меня тоже есть проблемы...Конечно, не такие как у тебя.... – сказала ты тогда, под самый конец нашей встречи, словно силясь вернуться к тому, что мы называем повседневным словом "проблемы" и что я вереницей перебирала перед тобой, отвечая на твои всегда точные вопросы, как сейчас перебираю заплесневевшие тряпки в нашем венецианском саду...

И тогда ты стала говорить про свои "проблемы"...

Мне стало стыдно. И одновременно я вспомнила, у Шмемана: "Церковь это не место для решения проблем. Церковь выводит нас на тот уровень, где они не существуют.."

А ты была и есть моя Церковь.Точнее, с тобой мы все Церковь. А без тебя здесь тем паче?

Вспоминается апрель...

Сумасшедший полет в Москву. Чудо с неотмененным билетом. Оставленная в Венеции Ксюшка, которая сразу все поняла и сама предложила остаться, чтоб отпустить меня. Твоя смс-ка в ответ на мои панические:

"Все не так. Меня будут лечить по-новому. И я буду жить долго и счастливо. Жду тебя на прежнем месте".

И вот мы на прежнем месте, в палате. Я вилкой пытаюсь открыть красное вино. Наваливаюсь, как тогда в Париже, на пути из Тэзе...пробка проваливается....фонтан ...Забрызгиваю все вокруг. Мы смеемся. И болтаем, как всегда обо всем.

-"Доктор Живаго"... Он оказался совсем не о том. Это о творении, которое продолжается...

Какая больница? К тебе всегда приходишь, как в гости. Радость. Действительно радость.

Через несколько дней мы снова пришли к тебе на Пасху. Опять 5-я градская. Делегация после всякого положенного временя, якобы "от храма". Для пущей убедительности мы все в сугубо првославных платочках прикрывем Аську на самокате. Шурка, Соня...Ха! Торжественный выгон нашей шумной компании в коридор. Якобы злой заведующий, который, пройдя мимо, сказал "Я вас не видел". Вот ты идешь по коридору с вином. Мы садимся в круг. Смеемся. Передаем одну кружку с вином по кругу. Кто-то говорит: -Издалека нас можно принять за секту.

А ты совершенно естественно, но очень внятно говоришь:

- Это не секта. Это община...

А потом ты жила. И была надежда. И был июль. И было так:

*Из письма другу в те дни:

А над Окой разлита последождевая дымка. Мы медленно плетемся вдоль ряда деревянных, начала века, домов. Кедровый домик аптекаря, дом с верандой, (...), дом с собакой.

А плетемся мы...из больницы. Только что импозантный седобородый уездный врач Ковалев осмотрел девочку Ксюшу и решительно постановил, что апендицита пока нет, есть апендикулярная колика, которая может перейти в апендицит и надо посмотреть, что будет завтра-послезавтра. Ксюшка молодцом. Посмотрим. Потом доктор участливо спрашивает маму-Катю, как она догадалась, что это может быть апендицит.

-Мамы обычно знают.

Доктор Ковалев одобрительно кивает. Значит, все правильно. Подождем дня два-три. Он поднимается и уходит по скрипучей лестнице наверх. Его зовут принимать роды.

- Значит, сегодня день рождения у одного мальчика. На втором этаже тарусской больнице, - заключает Ксюша.

Мы выходим на улицу.

В самом деле. Мамы знают. Два дня назад, в субботу звоню Ире.(...). После облучения Ира почти как девочка. Болезнь съедает годы, а света и свободы становится все больше. Говорим о книжках.

Самая главная за этот год – Бродский. Венецианское эссе, – неожиданно говорит Ира.

Глаз как рыба. Бескорыстный взгляд на мир.

А потом вдруг: - Я обычно не волнуюсь, а сегодня вдруг приснилось, что у Ксюшки апендицит.

-Нет, - говорю, - дети эти дни в Поленовской усадьбе и все с ними совершенно в порядке.

-Ну и прекрасно.

Мне пора бежать (...). Идем с Ирой меж больничных яблонь. 67-я больница на "Полежаевской". Ира стоит в воротах машет мне. Словно девочки-сестры из непрожитых лет.

Вспоминаю об этом вот сейчас, глядя на лодку, замершую в сизой тишине заводи. Дальше деревья, золотящиеся стволы, поле, дали, рай, и снова полоска леса, и снова рай.

Над Окой, куда хватает глаза, разлита неомрачаемая радость.

(...)

Ее, вроде, должно хватить.

В самом начале нашего знакомства в Тэзе, когда мы представлялись друг другу в нашей малой библейской группе, ты, объясняя немцам и голландцам нашу межприходскую ситацию (Косьма-Успение) с невероятной естественностью сказала: "ну, тогда мы взяли...и объединились в два прихода". Я очень часто вспоминаю эту твою формулировку. Какой это удивительный дар видеть единство там, где мерещится разделение.

"Да будут все едино..."

И вот последний раз, 1 августа, что мы виделись и проговорили целый день, хотя поначалу казалось, что ты едва в силах вымолвить два слова, ты рассказал мне об Оптиной пустыни, куда только что съездила каким-то невероятным последним усилием Как? Как ты это смогла? Трястись на автобусе. Стульчик. Скамейка. Коврик на каменном полу. Это все за нас, ленивых. Уверенных. Уже все понявших и постигших. Ты рассказываешь об Оптиной, об исповеди. "Исповедь обычно не рассказывают", - сказала ты...а потом не добавила, но было понятно: "Но мне сейчас можно". О примирении либерального крыла с Большой Церковью.

Открытая книжка, обложку которой ты не посмотрела. "Любовь. Молитва. И жертва". Все состоялось.

Мы говорим еще долго. Обо всем. О чтении. Ты просила последнюю книжку Бахыта, которую ты уже не успела прочесть. Пересказываешь разговор о греческих монастырях на вершинах скал, где недавно побывала твоя подруга («Рассказывает мне и спрашивает «зачем же так было всоко строить?», а я ей говорю «Наверное, чтобы быть ближе к Богу», а она: «И?»...А разве тут есть «и»? Никакого «и». Ну какое может быть «и»?»). О музыке. («Царь Эдип» Стравинского). С тобой обо всем интересно, потому что тебе всё интересно. И все. И, конечно, дети.

Я много видел хороших мам маленьким детям, но такой мамы, как ты для выросших и вырастающих детей я не встречала. "Если дети к 10летнему возрасту не делют чего-то, что я им сто раз говорила, то это уже ко мне, не к ним. Значит, это нужно принять. Мы им даны в помощь, когда они в ней нуждаются... Поддержать в их СОБСТВЕННОМ пути. И помочь понять, что на отрицательных мотивировках нельзя строить. Нельзя поступать в институт, чтобы НЕ попасть в армию. Нельзя строить жизнь, чтобы было тебя НЕ обманули, НЕ обидели, НЕ причинили боли...

А твоя воскресная школа? Туда, несмотря на твое изначальное сопротивление, строгая тетя Аня, 20 лет отроду, привела не только большую семилетнююКсюшку, но и трехлетнюю Букашку:

-Они будут ходить вместе, - твердо заявила она.

И ты согласилась. И сказала замечательно:

- Мы не учим никакой вере. Этому нельзя научить и не нужно. Мы стараемся учить детей общинной жизни.

А сейчас ты спрашиваешь себя: - А правильно ли, что наши дети растут в приходе, таком прекрасном, но все же изолированном мире? А правильно ли...? Ты ни на чем не настиваешь. Ты всегда немного вопрошаешь...А потом без тени кокетства: " А мне, что? Мне хорошо. Я тут валяюсь, ничего не делаю, думаю обо всем, пробую, как устроиться, чтобы меньше болело, а вы тут вокруг меня прыгаете...". День клонился к вечеру... Ты просишь вствить в рамку и повесить мой офорт с Торчелло, подаренный тебе на Рождество. Паша прибивает гвоздь. Картинка висит.

А ты гонишь меня домой , как обычно заботясь о том, как там мои дети, с кем они, что...

Я вышла от тебя, потом вернулась и, повинуясь какому-то внутреннему движению, попросила протянуть мне руку. И снова вышла.

Какая же ты красивая...

Я шагала по Студенческой улице, вместе со мной шел счастливейший день моей жизни. День проведенный рядом с тобой.

Ира, сестра...Теперь я не смею назвать тебя уменьшительным, не смею позвать тебя вслух, но ты моя радость, мой свет, моя свобода. Сколько же ее у тебя, что ты могла так жить, так болеть и так уйти. Ты уходишь свободной. Ты обо всем подумала. Это я поняла еще в январе среди шуркиной денрожденной суматохи и съемок фильма...В квартире, заполненной театральным дымом от якобы (по твоему сценарию) сгоревшего пирога, количество которого оказалось расчитано на зрительный зал, а не на квартиру мы снимаем фильм, который останется на все последующие шуркины дни... Мелькают кадры. Ты открываешь дверь новому гостю, который, войдя, роняет торт. Ты объясняешь сценарий девочкам и мы снимаем н-ый дубль...Смотрим, что получилось. Ты смееешься. И мы все смеемся.

Праздник понемногу подходит к концу. Пьем чай. Собираемся расходиться.

А в следущем, уже настоящем, неснятом кадре, мы прощаемся в коридоре. Вот ты стоишь, прислонившись к косяку в дверном проеме. Хрупкая и светлая.

Подходят дети и спрашивают:

-А вас есть мяч?

-Нет, - непривычно отстраненно говоришь ты

-А газета, чтобы скатать мяч?

-Нет, не знаю.

-А может быть просто тряпки, носок?

- Нет. У меня НИЧЕГО уже нет. Даже носков. ...Я сдала дела, - добавляешь ты вполголоса, с какой-то горечью указывая на свои босые ноги.

И все-таки ты пришла. Уже сейчас, когда тебя совсем-совсем не было, и мы поехали в Латвию, на хутор в Аглону, навстречу этому молчанию; в надежде на встречу, о которой два года подряд договаривались. В этом году мы назначили ее с тобой и с Дашкой на 10 августа в Резекне. Но в ночь с 9 на 10 мы были в Москве, ехали Ленинскому проспекту, и я уже знала, что ты целый день не говоришь и тебе вкололи первую дозу наркотика. Она же была последней. Ты боялась сильных обезболивающих больше чем боли. Ты мне сама говорила. Ты не могла не быть собой, не идти. Перед тобой всегда был путь. Как протоптанная прошлым летом в Тарусе тобой первой тропинка вниз к Оке, когда на Ксюшкин день рождения в разгар детского праздника в еще необжитом доме, ты пошла купаться под дождем через крапиву и заросли цветов и трав... Твой собственный путь. Непохожий. Путь смирения, радостного принятия и потому бескрайней свободы.

Вспоминаю твой рассказ о начале 90-х. Трое детей. Работы нет.Через кого-то из знакомых ты узнаешь, что есть возможность вязать на заказ какие-то кофточки. . Но тогда, когда ты еще работала по специальности, ни потом, ты никогда не отказывалась ни от какой работы (Будучи увлеченным биологом, ты не защитила диссертацию, потому что твой руководитель хотел, чтобы ты включила те данные, за которые не была уверена. Это не в твоих правилах). И вот кофточки. Ты едешь за тридевять земель на какую-то отдаленную станцию метро за выкройками и шерстью. Долго плутаешь и наконец находишь эту сомнительную контору. Берешь работу на неделю. На обратном пути видишь у метро книжный развал – и там только что впервые в России изданные книги о.Александра Меня, которые ты еще не читала На все оставшиеся деньги покупаешь книги. «Могу себе позволить, - думаешь ты, - ведь теперь подработаю на кофточках.» И вот всю следующую неделю, как в сказке, ты вяжешь кофточки и читаешь запоем те книги, которые, казалось написаны именно тебе. «Надо ли говорить, - заключаешь ты весело свой рассказ, - что никаких денег я не получила. Привезла через неделю связанные кофточки, плутала-плутала, думала, забыла, где она находится, но сколько не искала, этой конторы и след простыл. И понятно, что вся эта историю только для книжек о.Александра и была нужна. А кофточки я раздарила...»

Через некоторе время ты пришла в Косму. А еще через несколько лет : «Я прихожу на исповедь к о.Георгию. Стоит по обыкновению длинный хвост, и он, бедный, еле живой, качается. А люди идут и идут. И я поняла, что не могу я его мучать, но и не исповедаться не могу. И что так будет всегда. Тогда я вышла и перешла улицу.» Так ты оказалась в Успении, где и осталась навсегда.

А 9-го августа машина мчалась по ночному Ленинскому проспекту, и мы с Галей и Валей проезжали 5-ю градскую. Ты в нескольких десятках метров от меня, но мне не дойти до тебя, не проникнуть в твое страдание, я еду мимо...

Зато ты пришла сейчас. Это было так ярко, что проснувшись, я не верила в реальность листьев сирени за окном и капель росы на стекле. Все казалось будто призрачным. А во сне было так.

Незнакомая веранда. Ты сидишь за столом напротив Сережи (а я вас никогда ведь и не видела так вместе). Видно, что ты только что пришла, что вы оба несказанно рады друг другу и между вами разговор. Из разговора понятно, что ты даешь наставления по поводу детей. В этот момент выскакивает Маня, на ходу надевая наушники. Сережа встает и уже ловя ее на ступеньках, как-то любовно протягивает ей забытый было диск. Ты делаешь мне знак, что, мол, подожди, сейчас закончу тут и до тебя очередь дойдет. Вскоре мы проходим в соседнюю комнату. Ты присаживаешься на край кровати и как-то то ли говоришь, то ли показываешь, что устала с дороги и нужно тебе постелить. Я начинаю разворчивать простыни, попадается какая-то треугольная, и ты говоришь про любимый Манин синий цвет, потом, вдруг мне : “ не бойся гнева” и тут что-то перехватывает меня, я опускаюсь рядом с тобой на край кровати и пытаюсь уткнуться тебе в плечо:

-Ира...Я без тебя СОВСЕМ не могу.

И чувствую что утыкаюсь во что-то нематериальное. Легкое тело. Ты не больна, но и не здорова. Ты какая-то другая и, мягко отстраняясь (Noli tangere?), говоришь уже чуть ли не забытым мной, но совершенно твоим синтаксисом:

-Так мы зачем приходим? Мы без вас тоже не можем, потому что, понимаешь,...

И все тухнет.

Я просыпаюсь. Я точно знаю, что это было сейчас. Но реальность какая-то ускользающая и не за что ухватиться. И только скошенные пепельно-седые стебли колосьев на холме вдоль дороги напоминают вдруг твои волосы (хоть они и не успели выпасть, несмотря на все химии и облучения), скошенные смертью. Будто бы в какой-то народной песне. Будто бы той же самой, в которой почти год назад мы с Ксюшей ехали в Тэзе на похороны брата Роже, и поля плачущих подсолнухов сопровождали нас по обе стороны дороги...

А потом я некстати вспомнила dies irae. Иры. Странная игра слов. Ты же мир и свет и радость. Но какой-то смысл есть, наверное. Есть же смысл в том, что его автор Tommaso da Celano – автор жизнеописаний св.Франциска Ассизского, его прямейший ученик. A San Francesco, конечно же, твой святой, и его preghiera semplice, конечно же, твоя:

не столько искать утешения, сколько утешать,
не столько искать понимания, сколько понимать,
не столько искать любви, сколько любить.

Lacrimosa dies irae.Тебе видней. Недаром, ты сказала, глядя как я складываю белоснежную простыню: Не бойся гнева.

Чьего? Что ты имела в виду?

А своего-то? Нет, не боюсь. Потому что эта уродина-болезнь, что затащила тебя, красавицу, в могилу не имела... не имела на это права...Но в том-то и дело, что одновременно мне кажется, что ты ушла добровольно. Ты боролась, и она не победила. Ты сама прошла по этому пути до конца. Приняла его как свой собственный выбор.

Я всегда ощущала твою болезнь, как жертву, как некоторое общее дело. Но не нарушая целомудрие твоего выбора, мы не говорили об этом, хотя ты, бывало, обмолвишься там и тут; и я внутри себя знаю, что это было так.

Ты так решила.

Хоть ты младшая, а я старшая. ("Ты же не можешь быть младшей", - пояснила ты мне, как нечто само собой разумеющееся).

А ты умеешь быть младшей.

Ира, сестра...

Мне нечего сказать тебе. Страшно все это заболтать, а говорить хочется. Потому что невозможно мне с тобой расстаться. Как в день отпевания и похорон. Хотелось, чтобы он не кончался, потому что несмотря на всю боль расставания это длило твое радостное присутствие. И после, во время поминок, когда мы бегали с нашими и мироновскими детьми по детской площадке и смеялись.

А всего за десять дней до этого ты сказала, и мне показалось, что это было сказано для передачи дальше:

-Церковь это ведь не часть жизни, а вся жизнь. При чем ни какая-то другая, а ТА ЖЕ САМАЯ.

Что ж, будем жить ее.

Ту же самую.

Венеция, 18-23 сентября 2006

PS А недавно Зязя спросила меня:

Мама, а почему, когды мы хоронили Иру, там в углу кладбища влялись всякие старые цветы, венки “от родных и друзей” и так далее?

-Ну, потому что они уже завяли, наверное, старые – вот и выкинули.

-Аааа, - протянул Зязик, - А я думала, кто-то уже воскрес...